Петр Дружинин - Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование

Именно в силу этих негласных инструкций мне, видимо, трудно будет выйти «на химию» или по УДО. Да и какой, в сущности, смысл работать на химии где-нибудь в Уссурийске или даже в Тагиле?! Условия на химии страшные… все бегут или просятся обратно в зону. Другое дело – химия в Лен[инградской] области. У меня есть все основания ходатайствовать, если меня отпустят на химию, о переводе в Лен[инградскую] область, но на решение этого вопроса уйдет опять-таки несколько месяцев.

В общем осталась у меня единственная сейчас надежда – Москва. Если решение ленингр[адских] органов «правосудия» не будет опротестовано Москвой, то, значит, мне придется пробыть на зоне до декабря 1982 г. Малоутешительный, но вполне трезвый вывод!

Более всего меня тяготит мысль, что еще целых полтора года я не смогу тебя видеть. Да и переписываться, боюсь, окажется не просто: письмо в один конец будет идти не менее трех недель (из-за цензуры). (Другое дело, если я найду «канал»!) Так подолгу не иметь новостей о тебе, о твоем самочувствии, о делах в Л[енингра] – де и Москве – это для меня очень мучительно! Поэтому и хотелось бы, чтобы приговор Куйбышевского Нарсуда был если уж не отменен, то хотя бы изменен.

Я не знаю, какова ситуация вокруг моего дела сейчас в Л[енингра]де и вне Л[енингра]да. Адвокат Р[озановски]й, трус и двойник, заверял меня в мае, что, дескать, «слава Богу, все утихло». Очень плохо, если на самом деле так. Ибо помочь мне реально, считаю, могут два момента. Первый: самая широкая гласность. Второй: кулуарные закулисные переговоры в Москве (на разных уровнях и по разным линиям). Все прочее – чушь и адвокатская писанина. (Хорошо было бы, кстати, если бы оба упомянутых мной момента действовали одновременно и как бы независимо друг от друга.)

Известно ли тебе, кстати, что в марте я написал довольно подробное и открытое письмо в Комиссию по правам человека при ООН. Одновременно я написал в «Литературную газету» и просил этот славный орган вмешаться и прислать своего представителя на суд. Все это было изъято у меня при очередном обыске и впоследствии не возвращено. Это так – к сведению.

Как только я приду на зону, сразу же напишу тебе и сообщу адрес. Письмо от тебя очень поддержит меня психологически. Когда будешь писать (и каждый раз впоследствии), обязательно вкладывай в письмо два чистых авиаконверта. Это же должны делать и все, кто надумает писать мне на зону. (Авиаконверты – дефицит!)

Лето наполовину прошло и, кажется, на берегах Невы оно было не особенно знойным. Надеюсь, ты по-прежнему живешь на ул. Восстания. Какова ситуация с домом? Неужели переезд состоялся или все-таки предстоит? Обо всем этом страшно подумать! Как решился (и решился ли) вопрос с моей статьей в «Л[итературном] Н[аследстве]»?

В общем – множество вопросов и проблем, и все они давят и тяготят меня, и единственное, что меня утешает, – что срок, оставшийся Светлане, исчисляется уже не годами, а месяцами. Как она? Если поедешь к ней, как предполагалось, 11 августа, передай ей от моего имени самые нежные слова. Я представляю себе, каково ей и как она мучается. Женская зона в известном отношении хуже мужской. Удастся ли ей сохранить себя?

Покидая Иркутск, я краем глаза смог посмотреть на Ангару и отель «Интурист», который много комфортабельней, чем та гостиница, в которой я провел пятеро суток. А потом – неожиданная радость. Весь участок до Улан-Удэ я проехал на второй полке (единственное место, откуда можно смотреть в окно, когда – это бывает нечасто – его приоткрывают) и видел Байкал во всей его красоте. Ничего подобного по силе впечатления я давно не испытывал, хотя местами байкальские пейзажи немного напоминали мне Онежское озеро. А потом замелькали с детства знакомые названия – Петровский завод, Чита, Нерчинск… Мама, я пересек в столыпинском вагоне уже почти всю страну с запада на восток. Многое видел я за последний месяц и многое слышал. Когда-нибудь я смогу рассказать тебе много-много интересных и смешных, и страшных вещей. Скорее бы только наступило это «когда-нибудь»…

В «Крестах» остались две доверенности на твое имя. По одной из них (часы и кольцо) ты сможешь получить вещи. По другой – нет, ибо ремень и шарф я захватил с собой. На лицевом счете у меня оставалось в «Кр[ест]ах» около 50 р., и эти деньги пойдут за мной в колонию. Придут они туда, правда, не ранее декабря, так что рассчитывать на них покамест не приходится. (Вообще, я еще раз повторяю тебе, в зоне имеют значение только наличные деньги, а не те, которые на лицевом.)

Твое финансовое положение, вопреки твоим заверениям, продолжает беспокоить меня. Я смогу делать тебе переводы, видимо, не раньше, чем в конце года. Подумай. В одном из писем из «Крестов» я уже писал тебе, что прежняя жизнь разрушена и возврата к ней (т. е. к прежнему благополучию) быть не может. Когда я выйду, речь может идти только о строительстве какой-то новой жизни. Я верю в эту новую жизнь и не сомневаюсь, что смогу ее теперь построить. Но нужно продержаться («выжить») оставшиеся полтора года, даже меньше, ибо, как только освободится Светлана, все станет проще (только вот вопрос о ее прописке беспокоит меня). Короче говоря, не дорожи вещами, картинами, книгами. Надо, чтобы у тебя было сейчас в резерве 3–4 монеты.

Когда Тамара Ив[ановна – сестра Светланы] поедет на личное свид[ание] к Светл[ане], пусть также захватит с собой (зашьет в подол или спрячет в обувь) приблиз[ительно] 75 р.

Когда я попаду на зону, мне можно будет послать одну бандероль весом до 1 кг. Что именно посылать, я сообщу тебе отдельно. А в декабре я имею право на посылку до 5 кг. Подумай: не наладить ли экспедицию всех этих вещей из Иркутска, ведь это вдвое ближе, да и продукты не сгниют дорогой. Беда лишь в том, что в самом Иркутске, по слухам, ничего нет и иркутян самих надо подкармливать.

Книги и электробритву можно будет, видимо, отправить и помимо этих посылок. Кстати, о книгах: посылать их мне нужно с тем расчетом, что их придется оставить на зоне. Поэтому трудно доставаемые и дорогие книги – не посылать.

Ну вот, получилось большое письмо. Извини за почерк: пишу в вагоне, очень трясет. На всякий случай отправляю (впервые) на адрес Бори и Тани: вдруг вся твоя корреспонденция «под надзором».

До М[агада]на попробую написать еще раз.

Будь здорова, мамочка. Жди.

Последнее письмо с этапа, которое получила Лидия Владимировна, было из Магаданского следственного изолятора, куда этап прибыл 18 июля. Оттуда Азадовский также послал письмо, но уже законным образом, хотя это было непросто: осужденные могут посылать письма только из места заключения либо с санкции начальника учреждения. И эта санкция была получена, она до сих пор читается на конверте. В конце июля письмо было отправлено и 11 августа пришло в Ленинград.