Петр Дружинин - Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование

Когда Светку вызвали в кабинет, я стояла у окна в самом скромненьком синеньком платьице, которое нашла дома, нормальной длины, не размахай, не брюки. Она вошла в платочке, в сине-белом платье сатиновом, с номером на груди, и громко сказала свой номер: заключенная такая-то прибыла, гражданка начальница. Она меня сначала не узнала. Наша встреча – это страшное воспоминание. Я помню, что я ее кормила. Потом у нее были неприятности из-за моего посещения у товарок. Они же видели, как ее вызвали к начальнику, а потом она вернулась с хорошими сигаретами, решили, что «стучит».

Когда Свету отправили на зону, ей разрешили бандероль на килограмм. Я собрала все, что можно: крем для рук, для лица, какие-то тапочки, носочки, – и примчалась на почту. «Девочки, я на зону посылку отправляю, можно только один килограмм». Как они тщательно ее взвешивали! А потом сказали, что можно еще 40 г положить, и я бегала по магазинам, искала еще какой-то крем. А когда вернулась, было уже поздно, они уже запечатали мешки с почтой. «Девочки, ведь мне на зону». И они их распечатали и сунули туда этот тюбик. Вот что такое в России отношение к заключенным. Могли завтра послать, но они распечатали, чтобы посылка поскорей дошла. Не потому, что я просила, а потому, что они так считали…

В следующий раз к Светке на зону в Саблино мы ездили уже с Зигридой вдвоем, как Светкины сестры. Это считалось свиданием с родственниками. Умереть от смеха! Она – Светлана Ивановна Лепилина, а «сестры» у нее: одна – Зигрида Цехновицер, а другая – Генриетта Яновская…

Когда я во второй раз пришла к Свете, она уже получила письмо от Кости, что его отправили этапом. Но я договорилась, что сначала впустят меня, а потом уж отдадут письмо, я ее как-то подготовлю. Конечно, было страшно – ходить по зоне, чувствовать себя на зоне и не знать, выпустят ли тебя обратно, смотреть через окно, как заключенные строятся во дворе… Я отпаивала Свету валерьянкой, хотя бы она это у меня на руках пережила, было не так страшно.

Саблинская зона с ее швейным производством, 4-м отрядом, лагерным бытом, а также известие об отправленном этапом в Магадан Косте, вероятно, могли бы окончательно сломать Светлану. Неизвестно, выстояла бы она тогда, если бы не товарищеская помощь других зэчек, из которых следовало бы выделить двух, с которыми она особенно cблизилась в колонии. Первая – Наталья Михайловна Лазарева, по образованию театральный художник, арестованная 26 сентября 1980 года в Ленинграде за участие в самиздатском феминистском журнале «Мария». Когда другие участницы уехали на Запад, поскольку это было условием КГБ, Наталья осталась – она, наивная женщина, надеялась вступить в Союз художников СССР. В это самое время у нее произвели обыск, обнаружили написанный ее рукой текст воззвания к женщинам мира против ввода советских войск в Афганистан и предъявили обвинение по статье 190-1 УК. 12 января 1981 года Ленгорсуд приговорил ее к 10 месяцам колонии общего режима, после чего она была этапирована в Ульяновку, где и отбыла весь срок полностью.

Учитывая то обстоятельство, что советский феминизм 1970-х годов – это больше «феминизм наоборот», то есть борьба не за равноправие женщин с мужчинами, а скорее за ограничение такого равноправия – против женщин-шпалоукладчиц, женщин-асфальтоукладчиц и т. д., нельзя не увидеть иронию судьбы в том, что Светлана, отправленная вскоре на «химию», оказалась именно в тех условиях, против которых и выступала ее лагерная подруга.

Другим близким к Светлане человеком на саблинской зоне оказалась искусствовед Геня Борисовна Гуткина, арестованная 3 июня 1977 года и осужденная сразу по нескольким статьям. Главным предъявленным ей обвинением была контрабанда, и дело расследовалось Следственным отделом УКГБ. Это было знаменитое в свое время дело, прогремевшее не только на Ленинград, – о контрабанде антиквариата, в том числе шести работ Павла Филонова. Впрочем, роль Гуткиной как руководительницы ОПГ представляется с нынешней точки зрения в достаточной мере мифологизированной.

После суда Гуткина была этапирована в Ульяновку, впоследствии переведена на зону в Горьковской области и освобождена в 1982 году «по сотой», то есть статье 100 ИТК – «по тяжелой болезни». Говоря проще, была отпущена домой умирать (и действительно умерла через несколько недель).

Гуткина была знакома с Азадовским, поскольку долгие годы вращалась в компаниях любителей искусства и хорошо знала ленинградских коллекционеров. Мы еще не упоминали о том, что участки стен в квартире Азадовских на улице Восстания, свободные от книжных полок, были завешаны живописью и графикой; в этой коллекции, собранной Азадовским-старшим, преобладали известные мастера начала ХХ века – Илья Машков, Борис Григорьев, Александр Бенуа, Борис Кустодиев, Николай Фешин… И Гуткина, которая в действительности представляла собой, как теперь говорится, арт-дилера, хорошо знала коллекцию Азадовских, хотя интересовалась главным образом работами ленинградских художников-нонконформистов.

Когда же Светлана попала на зону в Ульяновку, то Геша – так все звали шестидесятилетнюю Гуткину – отнеслась к ней с большой теплотой, помогла ей освоиться в новом и опасном мире, ничего не требуя взамен, просто по своей доброте. Несмотря на тяжелые статьи и авторитет у зэчек, что могло бы свидетельствовать, напротив, об отрицательных свойствах характера, Геша столь разительно выделялась своими душевными и товарищескими качествами, что оказалась самым достойным человеком из всех, кого Светлана встретила в заточении.

Совершенно ясно, что после суда и отправки в колонию Светлана уже не представляла интереса для тех могущественных сил, что упекли ее за решетку. Этим объясняется и отсутствие к ней особенных претензий со стороны начальства, то есть ей не возводилось препятствий в виде взысканий, которые бы отрезали осужденному путь к выходу на «химию».

«Химией», напомним, согласно статье 53-2 УК РСФСР называлось «условное освобождение из мест лишения свободы с обязательным привлечением к труду». Таким способом принудительного труда наша страна была обязана Н.С. Хрущеву, хотя сам принцип использования труда заключенных имеет, конечно, более глубокую историю. «Химия» – это неволя наполовину. Оказавшийся на «химии» формально свободен, но должен оставаться и работать там, где приказала родина, а также постоянно отмечаться в спецкомендатуре.

Начало этому способу изыскания рабочих кадров было положено майским Пленумом ЦК КПСС 1958 года, когда, выслушав доклад товарища Хрущева «Об ускорении развития химической промышленности и особенно производства синтетических материалов и изделий из них для удовлетворения потребностей населения и нужд народного хозяйства», Пленум 7 мая единогласно принял постановление, проводящее основные положения этого доклада в жизнь. Поскольку размах начинания, получившего название «Большая химия», был огромным – планировалось выделение в течение нескольких лет 100 миллиардов рублей, – постановление послужило мощнейшим импульсом для развития в СССР химического производства. В своем докладе Н.С. Хрущев отметил: