Петр Дружинин - Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование

Вся территория нашей колонии летом покрыта травой, много зелени. Есть скверик, цветы. Аллея – липы, рябина, черемуха, березы – где-то около двух сотен деревьев в колонии. Есть у нас спортивная площадка. На работу ходить всего триста метров. В цехах сухо, тепло… Есть библиотека, кино. Осужденные выписывают любые советские газеты и журналы. Только вот используют господа «диссиденты» свой досуг не на добрые дела. Они строчат и строчат клевету на Советский Союз, фабрикуют разные крикливые «обращения», «петиции», в которых ни слова правды…

Таковы они, отщепенцы – люди без стыда и совести. Но пусть не создается у читателя впечатление, что подобны этой жалкой кучке предателей все советские граждане, оступившиеся в жизни. Конечно же, подавляющее число людей, вступивших в конфликт с нашим советским правопорядком, искренне раскаялись и полны желания загладить свою вину перед народом.

Такая пропаганда, проводившаяся в среде сотрудников исправительно-трудовых учреждений силами другой спецслужбы, безусловно формировала предвзятое отношение к политзаключенным. Отдельно нужно указать на следующий факт: к моменту публикации этого письма Довганича сам он уже был на свободе – его отпустили по УДО 5 сентября 1978 года. Нетрудно понять, почему и за какие заслуги. А в 2013 году В.А. Белов, бывший в 1972–1980 годах начальником отряда в ИТК-36, заявил в своем интервью пермскому изданию «Суть времени», что Довганич «политическим» вообще не был…

Итак, Азадовский прибыл на Колыму с ореолом «политического». Думается, что эта характеристика так или иначе должна была найти отражение в «личном деле арестованного Азадовского К.М. 1941 года рождения…», заведенном еще при поступлении в Кресты и сопровождавшем его все время заточения (а впоследствии уничтоженном по срокам хранения). Да и без характеристик в Магаданском ОИТУ быстро разобрались, что к чему, – там хорошо знали, каких заключенных им то и дело присылают «с материка» гражданскими авиарейсами. Задержка на месяц в магаданской тюрьме – лишнее свидетельство его «особого» статуса.

На сусуманской зоне перед Азадовским возникла новая проблема: как ему, зэку с таким «ореолом», держаться среди солагерников, что делать, чтобы как можно скорее и безболезненнее освоиться в новых условиях. Ведь одно дело – статья, другое – сам человек и его поведение среди других узников. Об этом ясно сказал все тот же Александр Подрабинек:

Именно поведение зэка – «кто он есть по жизни» – определяет его положение в тюремном мире. При этом статус на воле имеет второстепенное значение. Жестокость условий, экстремальность ситуаций поляризует людей, обнажает их интересы, обостряет конфликты. Характер человека, быть может, остающийся загадкой на воле не только для окружающих, но и для него самого, выпукло проявляется в тюрьме. Сами по себе антисоветские взгляды политзэка, его деятельность на воле не имеют решающего значения. Оценка политического окружающими зависит от соответствия его взглядов фактическому поведению. Политзэк может быть интересен другим арестантам именно как пример реального сопротивления режиму. И отношение к нему определяется не его словами, но его делами. Что толку, к примеру, от антисоветских взглядов, если политзэк, «опустив гриву», сносит притеснения тюремщиков! Или того хуже – работает на придурочной должности: бригадиром, нормировщиком, поваром, дневальным, кладовщиком, библиотекарем…

Нужно отдать должное герою нашего повествования: он хотя и шел по 224-й статье, но старался держать себя естественно и сообразно истинным причинам своего уголовного преследования. Обитатели «общакá», не слишком искушенные в оттенках противостояния интеллигенции и власти, восприняли его прежде всего как «грамотного» и наградили прозвищем «профессор». С этой «кликухой» он и пройдет через все этапы своего сусуманского бытия. При этом следует пояснить, что отношение к «грамотным» в зэковской среде далеко не однозначно: одни взирают на «образованного» с уважением, другие же (как правило, «блатные») относятся к «шибко грамотным» с нескрываемой неприязнью, не упускают случая поиздеваться и показать свое превосходство.

Что же касается лагерной администрации, то она действовала, конечно, с оглядкой на сопровождавшие Азадовского «дополнительные сведения», и никаких послаблений, никаких льготных («придурочных») должностей ему по этой причине даже не предлагали. Да он, скорее всего, и не согласился бы.

Привыкать к атмосфере колымской зоны после девяти тюрем было нелегко. Суть, конечно, не столько в суровом климате, сколько в суровой обстановке. Несмотря на то что осужденные содержатся не в камерах, а в бараках, чувство уязвимости на зоне возрастает. Если в камере ты постоянно на виду, всегда рядом с тобой свидетели, то на зоне иначе: не проснешься утром – виновных не будет.

Прибыв на зону, Азадовский узнал о том, что Светлана вышла на «химию» и уже достигла Горького. Это известие, когда он получил его, было для него серьезной моральной поддержкой – все-таки хоть один из них уже не за колючей проволокой. Светлану выпустили с зоны, и она может теперь звонить, а то и приезжать в Ленинград – это сильно успокаивало его при мысли о матери.

Куда более Азадовский опасался (и, как покажут дальнейшие события, вполне обоснованно), что Сусуман – это только начало его лагерной биографии; было известно, что и в колонии легко можно «заработать» новый срок, не успев даже выйти на свободу. Кто-то пишет под давлением «явку с повинной» по делу о неведомых ему преступлениях; а кто не пишет сам – на того напишут солагерники, якобы «слышавшие его рассказы о совершенном преступлении». Потому что в замкнутом лагерном пространстве нетрудно получить любые «свидетельские» показания. Ради того, чтобы выйти по УДО, многие осужденные без колебаний засвидетельствуют что угодно – сами или под диктовку «кума». Тут требуется лишь воля начальства, нацеленная на определенный план либо по «раскрытию» преступлений, либо в отношении конкретного заключенного.

«Политические» сами на себя не пишут. Но и в этом случае не возникало трудностей в том, чтобы найти кого-то из солагерников, готовых дать показания о «разговорах». В результате заключенный, обычно незадолго до освобождения, получает новый срок, не глотнув свободы (впрочем, с выездом в районный суд для демонстрации советского правосудия). Подобная практика не была редкостью – она применялась в отношении как диссидентов, так и верующих. Достаточно вспомнить приговоры А.А. Амальрику в 1973 году, Н.Г. Батурину в 1983 году, Т.С. Осиповой в 1985 году…

Конечно, если лагерная администрация начинает «шить новое дело», то противостоять этому исключительно трудно, а порой и невозможно. Единственное, что остается, – попытаться не провоцировать такое развитие событий, что отчасти зависит от самого заключенного. Именно поэтому Константин, наученный горьким опытом своего общения с Фимой Розенбергом, старался быть предельно осторожным в знакомствах и разговорах. В каждом, кто набивался к нему в друзья, он готов был видеть провокатора.