Захар Прилепин - Всё, что должно разрешиться. Хроника почти бесконечной войны: 2013-2021 [litres]

Пока я говорил, Бабицкий заказал себе одну рюмку водки, и больше ничего.

– Я бы не сказал, что был выбор, – начал он, не раздумывая, отвечать, едва я замолчал. – Вот у меня есть приятель, который с очень популярным в среде либеральной общественности аргументом ко мне регулярно обращается: вот, дескать, представь коммунальную квартиру, и вот там взяли и отобрали комнату. А я ему говорю, что эта аналогия не работает. Потому что речь вообще не идёт о собственности.

– Это он про Крым так говорил?

– Да. Эта аналогия работала бы, если бы мы оперировали аналогиями пространства, территорий. Но речь идёт – о людях. И так как люди были несчастливы, поскольку судьба их соединила с Украиной вероломным образом, у политиков нашлась воля и решимость поправить эту историческую несправедливость. А что там с территориями – это глубоко плевать. Я исхожу из того, что единство страны или право нации на самоопределение – это всё работает до тех пор, пока не вступает в конфликт с интересами человека. Я вообще считаю, что право – это частный случай нравственности. Исторические формы меняются, появляются какие-то новые конфликты, новые отношения. И тогда высокие нормы нравственности, императивы переходят на язык конкретных человеческих отношений. Право должно соответствующим образом меняться. Поэтому когда наши оппоненты и партнёры говорят, что нужно исходить из норм международного права – я могу соглашаться: надо, но ровно до тех пор, пока не приходит очередь исходить из интересов людей.

Я думаю, именно здесь кроется наше с ними отличие. Кроме этого, они же объявляли себя гуманистами более гуманными, чем кто бы то ни было. Они могли в любой момент про слезинку ребёнка рассказать увлекательную историю. Но, похоже, они очень легко меняют стандарты.

– А ты раньше это замечал – до Крыма, до войны на Донбассе?

– Да, конечно. Поэтому я всегда держался в стороне. На радио я последние четыре года занимался Грузией, и меня это абсолютно устраивало, потому что я разносил в пух и прах Саакашвили – самого омерзительного политика на всём постсоветском пространстве, который для меня воплощает вообще всякую антидёмократическую – ну, под вывесками, связанными с либеральными ценностями, – политическую деятельность. В этом смысле он создал самое настоящее полицейское государство. Он нагнал на своё население такого ужаса, которого не нагонял никто на советских и постсоветских людей со времён Сталина. В этом смысле по «эффективности» ему равных нет. Он такой постсоветский Пиночет. И я занимался тем, что громил Саакашвили, и его сторонники из Грузии заваливали жалобами на моё подразделение американское посольство.

– А в чём причина того, что у него, как нам рассказывают, что-то даже получилось, но при этом население Грузии его отринуло? Всему этому есть какое-нибудь объяснение?

– Есть. Дело не в том, что грузины свободолюбивый народ. Я думаю, что свободолюбие – это такая форма общественного бытия, которая очень органично сформировалась в постсоветскую эпоху. Я не беру Среднюю Азию – там какие-то свои традиции, но вот, скажем, более или менее европейская часть – навести совсем уж тоталитарный полицейский порядок нигде здесь уже не получится. Ведь в Грузии всё это выходило за всякие пределы: людей тысячами бросали в тюрьмы, калечили им жизнь, ежедневные пытки имели место, перераспределение собственности. Он действительно уничтожил коррупцию на низовом уровне, но элитная коррупция таким пышным цветом цвела! Думаю, просто люди устали. И понимали, что за пределами Грузии всё иначе. Может быть, кто-то не понимал, но чувствовал.

– А поражение в Южной Осетии повлияло на падение его статуса?

– Не думаю, что это напрямую связано.

– Но жители Грузии поддержали его авантюру.

– Люди поддержали, но это тоже был общественный обман. Несколько месяцев Саакашвили и его окружение заявляли: мы возьмём Осетию за несколько дней. Россия со ржавыми танками не посмеет даже вздрогнуть. Уже когда Саакашвили ввёл войска в Осетию, он по телевизору заявил о том, что сейчас договорится с Дмитрием Медведевым, чтобы никаких действий с той стороны не предпринималось.

– Он так сказал?!

– Да, причём он в это верил. Он был настолько неадекватен, хотя Путин его лично предупреждал – не тронь, получишь в ответ обязательно. Саакашвили человек редкостной неадекватности, хотя некоторые вещи он действительно сделал. Но вообще постсоветское население, повторяю, не может жить в состоянии тотальной несвободы. Население научили определённым свободам: может, оно ещё не умеет с этими свободами обращаться, но оно не готово расстаться со свободой абсолютно.

– Готово, судя по Украине.

– Ну, нет. И в Грузии был вот этот вот нацистский угар. Она его просто постепенно изживала. Я думаю, что и с Украиной это произойдёт.

– В чем сходство моделей грузинский и украинской?

– Национализм. Это очень любопытная история, связанная с «Радио “Свобода”»: как было устроено вещание, причём с самого начала. Для русской службы предлагаются ценности демократического мира – свобода собраний, самовыражения, вероисповедания и всего на свете. Для национальных служб – национальная идея. То есть, такой показательный подход был в пределах одной маленькой организации.

– Что, и фашизм в гомеопатических дозах можно?

– Да, фашизм иногда можно: если он работает, как они рассуждают, «за нас, против нашего противника». Западная политика была устроена таким образом, что национализм за пределами России воспринимался как союзник. И его начинали поддерживать. Так было и с Молдавией, и с Грузией, и с Украиной.

– А эта ситуация может быть переломлена, или это навсегда?

– В Грузии она отчасти преодолена. Очень отчасти.

– Я имею в виду: в восприятии Европы, в европейском подходе. Они так и будут себя вести по отношению к России и ко всем постсоветским режимам?

– Думаю, это переломить невозможно. К сожалению, здесь дело в постколониальном снобизме. Европейцы смотрят на те народы, которые не создали то, что создали они, – как на население, которое может кормиться, так сказать, тухлой рыбой.

– И поэтому можно поддерживать национализм?

– Его можно использовать и можно позволить этим народам жить как бы в дореформенную эпоху.

– А для чего использовать? Для того, чтобы России было плохо? – я осмысленно упрощал разговор, чтоб получить предельно четкие ответы.

– Да, конечно.

– А зачем немцу или, там, чеху, чтоб России было плохо? – не отставал я.

– Ты знаешь, это глобальный взгляд на Россию, как на противника. Она непредсказуема, она дышит какими-то своими, непонятными Европе идеями, она ведёт себя странно…

– Она двадцать пять лет вела себя никак, и за это время у Европы привычки не изменились.