Наум Перкин - Эпитафия без елея. Страницы воспоминаний партизана

– Я вижу, у Вас есть о чем рассказать – о других и о себе. А Вы молчите. То есть, я хочу сказать, не пишете. Что мешает Вам это сделать?

– Столько лет прошло… После того, что написано, и хорошо написано за все это время, смогу ли я, грешный, сказать что-либо новое? Моя биография военных лет ничуть не богаче биографий тысяч и тысяч моих сверстников. Она, я бы сказал, не так примечательна, не так «исключительна», как многие другие. Мне не довелось познать то, что познали участники Сталинградской битвы или штурмовавшие Берлин в 1945 году.

– Но Вы пережили другое: трагизм первой поры войны, партизанство. И снова фронт… Разве этого мало?

– Горечь отступления и окружения пришлось испить – увы! – не единицам и не десяткам. Что говорить, было невесело. Но то, что мы тогда пережили, не идет все же в сравнение с испытаниями, которые выпали на долю узников Освенцима, Майданека, Дахау и других лагерей смерти.

– Мне ли Вам говорить, что не все дело в исключительности судьбы. И как еще понимать эту «исключительность»! Взглянем на вещи хотя бы с такой стороны: стоит иногда просто рассказать о пережитом – и уже это может взволновать, даже потрясти. Не допускаю, чтобы в Вашей военной биографии не было подобных обстоятельств.

– Были, конечно. Однако не в этом вижу главный смысл.

– Он, разумеется, в человеке. Вот и покажите своих друзей, себя, какими были тогда.

– Для этого надо быть настоящим художником. А мы с вами только исследователи. В лучшем случае – теоретики и историки…

– А не кажется Вам, что теоретический взгляд нисколько бы тут не помешал. Напротив… Вспомнить, рассказать – это и осмыслить! Так выскажите свои мысли, свое отношение к прошлому – мне, по крайней мере, это будет интересно. Мне и моим сверстникам, которые войну-то помнят по детским впечатлениям. Мало ли средств и форм передать виденное и пережитое!

– Не скрою, прошлое не перестает волновать и мучить. Волнует, помимо всего остального, проблемами человеческой ценности и загадками человеческого характера. Вот этот Мальков. Он главный предмет моих раздумий.

– Насколько я представляю себе, это личность интересная.

– Безусловно. И очень противоречивая.

– Интересный человек не бывает односложным.

– Это, конечно, так. Но вот конкретный случай – и невольно теряешься перед неожиданностью, чтобы не сказать «непостижимостью», поступков и свойств человеческих. Мальков вовсе не идеальный герой. А послушали бы, что говорят о нем поныне на Брянщине. Совсем недавно вышел академический труд о фольклоре периода Великой Отечественной войны. Там и о нем сказано.

– Любопытно. Что же о нем пишут?

Что обычно пишут о народном герое? Передают прикрепленные к его имени легенды: как однажды во время боя стоял он на пеньке, руки в карманах, пули вовсю свистят, а он хоть бы что… Как свадьбу играл, чтобы перехитрить фашистов и ударить по ним с тыла… Как преспокойненько мылся с гитлеровскими офицерами в бане, потом оставил им записку:

«Осторожнее, господа, с вами мылся комиссар Мальков»… Приводят и варианты объявленной немцами платы за голову комиссара. Что, Вы думаете, обещали поймавшему его? Целый завод в самой Германии! По другой версии, сто гектаров земли, сорок литров водки и сумку табаку…

– Типично фольклорная изобретательность.

– Все это очень понятно. Схвачена сама героическая сущность. Собственно, то, что как раз и следовало извлечь и выделить. Но я-то знаю живого, настоящего Малькова.

– Тем лучше! Его нам и дайте! Своей памятью и знанием, – поверьте мне, – Вы поможете открыть какую-то новую частичку правды о войне и людях войны. Пусть это даже будут отдельные оттенки чувств, маленькие черточки человеческого характера. Все это важно. Очень важно!

– Вы так думаете?

– Не только думаю – уверен в этом. Со стороны-то виднее. Благословляю Вас.

Прямо перед нами, на высоте, полыхало огромное зарево, занимавшее почти все небо. Зарево было не только отсветом огня, но и самим огнем, который яростно жил, клокотал, вздрагивал от пронизывавших его молний, изгибался лижущими языками, рвался и трещал, тонул в сплошном грохоте. Огонь и зарево – то была деревня Негино в памятную октябрьскую ночь 1941 года. За нашими спинами только что остался Брянский лес, краешек Брянского леса, а впереди, до самой горящей деревни, лежала открытая со всех сторон низина. Мы пришли на это место, уже зная всю правду, желая лишь одного – не отстать от людей.

Под самый вечер несколько раз налетали самолеты. Они выскакивали вдруг из-за леса, снижались, прерывисто-резко воя и взвизгивая проносились над головами, стреляли из пулеметов и сбрасывали небольшие бомбы. А дорога от леса в деревню была запружена машинами и повозками, вытянувшимися в длинную кривую линию.

Пробиваясь через обоз, натыкаясь на стоящих и лежащих солдат, мы все приближались к горящей деревне, уже слышали бушевание огня, треск обрушивающихся крыш, сдавленный истошный крик немцев откуда-то сверху и из глубины огня и дыма. На фоне этого огня, казалось, совсем близко от него, но еще далеко от нас, впереди, маячила фигура всадника. В грохоте, сумятице, всеобщем возбуждении непостижимой показалась мне эта освещенная пламенем фигура на вздыбленном коне, открыто и бесстрашно возвышавшаяся над всеми.

Справа от нас развертывалась рота связи. Сейчас это была только атакующая пехота. Мы же были здесь будто посторонними, только случайными участниками боя, артиллеристами без орудий, заброшенными судьбой в пехоту. Многое было для меня внове. Словно на параде, держали ребята винтовки наперевес, будто на маневрах, весело и ловко принимали они боевой порядок. И в походке их невысокого полного командира в каске, что-то кричавшего, поворачивавшегося ко мне то спиной, то боком, чувствовалось неторопливое деловое спокойствие. Две машины со спаренными зенитными пулеметами остановились возле нас, дали по несколько длинных плотных очередей и рванулись вперед. А оттуда, куда мы шли, выплывали из огня, треска и грохота дуги трассирующих пуль, будто дуги мерцающих искр того же огня. Все то, что еще минуту назад стояло и лежало на дороге и по обе ее стороны, вдруг зашевелилось и двинулось вперед, и от этого стало как-то радостно. Мы видели рядом ярко освещенные лица и вместе со всеми кричали «ура», вступая в деревню, обдаваемые с обеих сторон жаром, дымом и копотью и не слыша собственных голосов. Почти бежали. Перепрыгивали через обгоревшие балки на дороге, спотыкались, догоняя передних.

Вот уже дома, не тронутые огнем. Вразброску лежат несколько обгоревших трупов: это немцы. Один из них странно короткий, почти квадратный, его серо-черное, словно разбухшее, туловище заканчивается там, где должен быть живот, белеющий разорванной полоской.