Галина Сафонова-Пирус - Игры с минувшим

Есть ли интересные люди вокруг? Пожалуй, журналист Николай Недвецков и телеоператор Женя Сорокин, – умные, много читающие и даже спорящие о философах. Правда, в их спорах пока нет для меня того, что затронуло бы душу.

В том, шестьдесят первом, брат, уже работающий телеоператором в Комитете, на время моей практики в Областной библиотеке устроил меня помощником режиссера. Главному режиссеру, Михаилу Самсоновичу Дозорину, я понравилась, и он предложил остаться. Не думалось, что надолго, а оказалось…

Каждый день автобус отвозил нас на окраину города, на телецентр, выдавать в эфир новости, а Комитет был на набережной Десны, притиснутый к высокому холму, на котором стояла колокольня полуразрушенного монастыря семнадцатого века. Но власти надо было спрямить дорогу, а значит, снести монастырь. Помню, как двое журналистов, и я ходили к главному архитектору города, чтобы убедить: можно, мол, обвести дорогу вокруг холма, а в монастыре устроить музей. И архитектор внимательно слушал нас, кивал головой, но уже через несколько дней и монастырь, и колокольню взорвали, холм тут же сравняли с землёй, а потом вдоль протянутой дороги разбили какие-то нелепые клумбы, обложили их кирпичом, подняв над тротуаром почти на метр, попытались засадить розами, но они не прижились, а клумбы заросли травой.

Когда еду из Карачева и автобус, подъезжая к Брянску, переезжает Черный мост, сворачивает направо, то всегда почему-то мелькает: «Вот и кончилось всё». И «всё» это – солнце, ароматы земли, травы, деревьев, ветра, а прямо сейчас въеду в другое: застойный, спертый запах машин, кирпичей, шум города, мелькание озабоченных лиц… И от этого словно сжимаюсь, как пред прыжку в холодную воду.

Неприятное ощущение.

Элла Миклосова, наш диктор, просто красавица! Нос с горбинкой, пепельно-светлые волосы, смугловатое матовое лицо с большими синими глазами, – моих, карих, от неё не отвести! Но при всех её прелестях она… словно вывернутое наизнанку красивое платье: иногда распахивает свои прекрасные глаза и смотрит с участием, а иногда вдруг громко, – грубо! – расхохочется над тем, чему и улыбнуться-то грешно. Наверное, она – дура.

А вот её подруга звукорежиссер Алла Смирновская, – сухопарая, некрасивая, с тонкими напряженными губами, с которых всегда готово сорваться ехидное словцо, – понятна мне без «наверное»: да, умна, расчетлива, хитра и… не добрая она, – не хочется подходить к ней даже тогда, когда нужно по работе.

Стою под навесом крылечка родного дома. Пасмурно, прохладно, моросит дождь, а там, над тучами, вокруг Земли, в спутнике, к которому прикасались теплые человеческие руки, впервые!.. летает человек!

Чудо!

И бегают мурашки по спине, и трудно в это поверить.

Сегодня – двенадцатого апреля шестьдесят первого года.

Элла и Алла сидели в студии и разгадывали кроссворд, а я расставляла фотографии по пюпитрам, готовясь к эфиру. Но вот они споткнулись, стали гадать: кто композитор оперы «Орфей и Эвридика»? «Глюк» – подсказала я, а они, взглянув в мою сторону, презрительно хихикнули, – из какого-то, мол, там Карачева, а подсказывает! – а потом всё ж вписали.

Да нет, не сказать, что страдаю от их снисходительных взглядов, но все ж… Удастся ли преодолеть их высокомерие?

А, может, и не надо этого делать?

Вчера до самого закрытия библиотеки читала «Новый мир», а потом «Иностранную литературу». Сколько ж интересного открывают мне эти журналы!

Читальный зал – мое спасение и от одиночества, и от шума улиц, и от неуюта чужих комнат. Мои хозяева люди хорошие, и сын их – тоже, но он так громко храпит за перегородкой, что не могу уснуть на своей раскладушке.

Завтра опять уеду в Карачев.

И до сих пор, проезжая троллейбусом через дамбу, частенько отыскиваю глазами тот самый домик с косо спускающимся огородом, который прилепился на краю Верхнего Судка. Хозяева относились ко мне приветливо, но именно это и тяготило меня, – может, потому, что чувствовала: прочили за своего робкого сына увальня. Да и в других комнатках, которые снимала, было настолько неуютно и тоскливо, что почти не ночевала в них, мотаясь меж Карачевом и Брянском в набитых автобусах, которые зимой изрядно промерзали.

Появился в Комитете новый журналист. Стас Могилевский. Красивый! Чистое бледноватое лицо, большие темные глаза с пристальным взглядом, правильный нос, а над ним – высокий лоб с тёмным чубом. Приходя на работу, долго бродит из угла в угол, потом усаживается за стол, непременно ставит перед собой графин с водой, берет ручку, – писать сценарий передачи, – но… Но на этом всё и заканчивается. И так – уже несколько дней. Интересный ли напишет сценарий, и напишет ли вообще?

В библиотеке взяла сборник поэта Евгения Евтушенко «Обещание», и теперь стихи его – словно освежающий дождь после долгих дней жары.

Или это:

Сборник Евгения Евтушенко «Обещание» и впрямь стал для меня тогда удивительным открытием. А появлялись подобные публикации при «Хрущёвской оттепели», как потом назовут те годы относительной свободы.

Сегодня на собрании разбирали «неблаговидный поступок комсомольца Александра Федоровского», – соблазнил какую-то девушку, но жениться на ней не хочет, – и наш председатель Комитета Петр Ильич Луньков всё нападал на Сашку, а тот твердил: «Сама она… я по молодости… я по неопытности». Было смешно и жалко на него смотреть, а Петр Ильич, жестко сжав губы и скрестив руки на животе, всё наступал:

– Мало ли что не любишь! Ты – комсомолец и обязан жениться!

Когда в очередной раз стал «клеймить», то вдруг Стас Могилевский встал и, молча, направился к двери.

– Куда Вы? – остановил его Луньков.

– Александр сам должен решить, что ему делать, – сказал наш, только что утверждённый, журналист и вышел.

Молодец Стас!

А Луньков… Он развел руки и на его лице, кроме удивления, я прочла: ну, что ж, тебе это так не пройдет!

Не могу вспомнить о Лунькове ничего, что помогло бы ярче прописать его портрет, а вот улыбку помню, – неискренней была, фальшивой и потому неприятной. Да и фамилия его Луньков… Словно выскальзывал из рук, и никак нельзя было понять: что за человек?