Сергей Гродзенский - Воспоминания об Александре Солженицыне и Варламе Шаламове

Учитель физики трепетно относился к русской речи. Болезненно реагировал на ее искажения, но возражал и против догматического пуризма – стремления к чистоте языка, иногда показного. Услышав обращение одного ученика к другому: «Кто ж так ложит книги?», схватился за голову: «Нет в русском языке глагола “ложит”. Так говорить нельзя».

Бывало, что корил учеников за использование жаргонных выражений. Так, мы говорили: «Дай сантиметр» или «Измерь сантиметром». Исаич, впервые услышав про «сантиметр», сделал большие глаза: «Как-как ты сказал? Какой “сантиметр”?? Нужно говорить “сантиметровая лента”». Учитель был прав, но глубоко укоренившейся привычке нам изменить не удалось, и мы продолжали твердить «сантиметр», натыкаясь на иронические реплики Александра Исаевича.

Когда в его присутствии поправили сказавшего «слесаря» вместо «слесари», он сказал:

– Язык – живой, развивающийся организм. Было время, нельзя было произнести «профессора» – обязательно «профессоры», а теперь не слышно, чтобы так говорили. Придет время, и все станут говорить «слесаря», «токаря». Это будет считаться единственно правильным. Я думаю, будут говорить «ихний», что совсем не по правилам.

Я не удержался от реплики:

– Александр Исаевич, а мы по биологии проходили, что любой живой, развивающийся организм рано или поздно умирает.

– Так, и язык умирает, есть даже такое понятие – «мертвый язык», в том смысле, что он не употребляется в разговорной речи. Скажем, латынь. Правда, в Израиле пытаются воскресить мертвый древнееврейский язык – иврит, но я не уверен, что это получится.

Иногда он обнаруживал неточности в произношении иностранных слов. На уроке прозвучало название столицы Мексики – города Мехико. Исаич поморщился:

– Как-как ты сказал? Нужно говорить «Мексико». Столица и страна называются одинаково.

Мало что могу вспомнить о его литературных привязанностях. Огорчившись, что я не читал Стефана Цвейга (он произнес «Цвайг»), он высоко оценил творчество этого писателя, его биографические романы и особенно «Америго». По поводу одной из экзаменационных тем по литературе, посвященной творчеству М. Горького, заметил: «К сочинению готовиться совсем просто. Каждый год дают тему по Горькому». Сказано это было таким тоном, что можно подумать, будто этот учитель физики непочтительно относится к «основоположнику соцреализма» 20.

Услышав, что мы изучаем на уроке литературы новый рассказ М. Шолохова «Судьба человека», с недоверием осведомился: «Неужели такое посредственное произведение собираются включить в школьную программу?» Услышав утвердительный ответ, рассмеялся. На вопрос, почему он ставит такую низкую оценку живому классику, педагог объяснил: «В рассказе “Судьба человека” только образ матери Ирины хорош, а в целом рассказ слабый, а для того, кто прошел войну, он неинтересен».

Один из учеников сочинил шутливую пьесу, в которой под фамилиями-характеристиками (Сорокина, Тугодумов) легко узнавались одноклассники. Исаич сказал, что такой литературный прием ему неприятен 21. На замечание, что им пользовались Фонвизин, да и Гоголь 22, возразил, что вел речь не о литературе XVIII и первой половины XIX веков.

Наша школа гордилась тем, что в ее стенах какое-то время учился очень популярный в те годы поэт Константин Симонов. Его Александр Исаевич оценил кратко: «Дамский поэт» 23.

В конце 50-х годов в Рязани был подлинный есенинский бум. Новое здание областной филармонии стало называться театром имени Есенина; проводились легкоатлетические соревнования, и даже шахматный турнир, организованный мною, был посвящен памяти поэта. Заметно было, что Солженицын ценил Есенина не очень высоко. Когда я не смог выполнить какую-то его просьбу, сославшись на занятость подготовкой школьного вечера памяти Сергея Есенина, с иронией заметил: «Ну как же школа может обойтись без есенинского вечера?!» – в том смысле, что я мог бы заняться делом более достойным.

Догадывались ли мы, что он писатель? Нет, могу сказать определенно. Вообще жизнь Солженицына за школьным порогом была нам неведома. Мы знали о нем меньше, чем об иных учителях, чьи радости и горести живо обсуждались учениками. Но почему-то мнение физика интересовало меня более всего, когда речь шла о литературном произведении, и именно с Исаичем я стремился подискутировать на темы, очень далекие от преподаваемых им учебных дисциплин.

Что можно сказать о его тогдашних увлечениях? Вспоминая о годах юности, он рассказывал, что было время, когда не представлял жизни без футбола. Он любил теннис и сетовал: «Рязань – некультурный город. Нет ни одного приличного корта». Помнится, Исаич принял участие в устройстве теннисного корта на спортивной площадке возле радиотехнического института. Уже став студентом этого учебного заведения, я как-то раз наблюдал за его игрой. С трибун неслось «Давай, Исаич!» Многие его ученики поступили именно в этот институт.

Еще его увлекали туристические походы, особенно велосипедные. Когда один из его учеников заметил, что, путешествуя на автомобиле, можно увидеть куда больше, Исаич ответил: «Ты сын двадцатого века, а я – больше девятнадцатого. Для меня важно пройти весь путь самому. Едешь на велосипеде, смотришь по сторонам – все твое. А на машине?! Что-то там пронеслось со скоростью 80 километров в час и забылось». Говорил он, что теплоходные прогулки не любит по единственной причине – целые дни гремит репродуктор. Проявлял Александр Исаевич интерес к драматическому искусству, иной раз высказывался о живописи.

Запомнилось мне его внимание к школьному вечеру, посвященному 100-летию А. П. Чехова. Он давал доброжелательные оценки нашим самодеятельным инсценировкам. Но что-то критиковал в действиях актеров, не все ему нравилось из репертуара. Тогда он признался, что в свое время сам участвовал в самодеятельности, любил играть персонажей коротких рассказов Чехова и всерьез подумывал о профессии актера 24.

Активного участия в организации школьных вечеров он не принимал, появлялся на них с фотоаппаратом и лампой-вспышкой.

Казалось, что его главное пристрастие – фотодело. Исаич организовал из нескольких учеников нашего класса фотокружок. Как руководителя кружка Солженицына отличала аккуратность, дополнявшаяся строгой бережливостью. Пробы для фотопечати нужно было брать небольших размеров, реактивы разводить в строго необходимых количествах, а, скажем, вылить использованный проявитель в канализацию с тем, чтобы при следующем проявлении развести новый считалось серьезным проступком 25.

Приучая нас к аккуратности, Исаич придумывал правила, которые для легкости запоминания облекал в рифмованные строки, они висели на стенах небольшой комнаты, в которой располагался фотокружок. Одно из них помню: