Анатолий Рашкевич-Щербаков - От нас несёт человеком…

Не может быть примирения народов. Сама история сбросит эту искусственность процесса. Немцы никогда не должны быть прощены. Никогда. Они носители гена (крови) зверя. Мы должны жить и помнить. Конечно же, месть не есть спасение. Но дружба со зверем невозможна. У идущих на смерть присутствует жалость к умирающему. У продолжающего жить – она отсутствует даже к живому! «Ничто столь не популярно, как прощение своих врагов, и именно последнее, будь оно от добродетели или из хитрости, стоило ему жизни», – Френсис Бэкон о Цезаре. Нам бы стоило прислушаться.

«Но если сосна гибнет от снаряда, падая, как скошенная, и на месте среза остается лишь иглистая, истекающая смолой макушка, то по-иному встречается со смертью дуб.

На провесне немецкий снаряд попал в ствол старого дуба, росшего на берегу безыменной речушки. Рваная, зияющая пробоина иссушила полдерева, но вторая половина, пригнутая разрывом к воде, весною дивно ожила и покрылась свежей листвой. И до сегодняшнего дня, наверное, нижние ветви искалеченного дуба купаются в текучей воде, а верхние всё еще жадно протягивают к солнцу точеные, тугие листья…», – Михаил Шолохов. Как такое можно написать «миролюбивому» человеку? Откуда такая «любовь» к злу?

Но убивать во имя мира – это же прекрасно. Человек рожден миролюбивым, но только понятие «мира» – у каждого своё. Густые и зловонные реки крови – ожидаемый мир для жирных мух и полосатых червей. Хороводы детей и переполненные родильные дома – идеальный и желанный мир для человека. Так кто есть кто в этом мире?

Почему смерть так прекрасна для одних и так страшна – для других? Убивая неугодного, мы продолжаем жить. Не убив «его», мы тем самым прекращаем жизнь себе и своим близким, но даём жить плохому. Чужой, то есть неродной, нам чужд. Его «любовь» по утрам выпивать чашу крови нам дика и противна. Так почему человек должен сдерживать себя, рисковать жизнями своей семьи, лишь для того чтобы пощадить зверя, который жаждет лишь МЕНЯ загрызть?

«А тут еще жена развеселила. Сами понимаете, что провожать мужа на фронт никакой жене невесело; ну и моя жена, конечно, тоже растерялась немного от горя, всё хотела что-то важное сказать, а в голове у нее сквозняк получился, все мысли вылетели. И вот уже поезд тронулся, а она идёт рядом с моим вагоном, руку мою из своей не выпускает и быстро так говорит:

«Смотри, Витя, береги себя, не простудись там, на фронте». – «Что ты, – говорю ей, – Надя, что ты! Ни за что не простужусь. Там климат отличный и очень даже умеренный». И горько мне было расставаться, и веселее стало от милых и глупеньких слов жены, и такое зло взяло на немцев. Ну, думаю, тронули нас, вероломные соседи, – теперь держитесь! Вколем мы вам по первое число! И вот еду я на фронт и думаю: техника у немцев сильная, армия – тоже ничего себе. Чёрт возьми, с таким противником даже интересно подраться и наломать ему бока», – Михаил Шолохов.

Да, не боимся мы смерти. Потому и жена волнуется о простуде! Смерть – это чужеродное, «оттуда». Жизнь – это родное, «отсюда». Поэтому, скорее всего, и возникает непонимание всей сложности и важности такого деяния, как проводы на войну.

Человек может творить добро, не запятнав себя злом. Даже письмом может победить.

«В последние минуты, как золото зари, великая неистребимая любовь воодушевляла восьмерых героев, и как кровь заката, священная ненависть ложилась на их одухотворенные боем лица. Кто сильно любит, тот сильно ненавидит. Немецкий солдат с винтовкой в руке для нас не человек, но фашист. Мы его ненавидим. Мы ненавидим каждого из них за все, что сделали они вкупе. Мы ненавидим белокурого или чернявого фрица, потому что он для нас – мелкий гитлеряга, виновник горя детей, осквернитель земли, потому что он для нас – фашист. Если немецкий солдат опустит оружие и сдастся в плен, мы его не тронем пальцем – он будет жить. Может быть, грядущая Германия его перевоспитает: сделает из тупого убийцы труженика и человека. Пускай об этом думают немецкие педагоги. Мы думаем о другом: о нашей земле, о нашем труде, о наших семьях. Мы научились ненавидеть, потому что мы умеем любить. Мы говорим не о злобе – о ненависти, не о мести – о справедливости. Это не оттенки слов, это – другие чувства. Ненависть, как и любовь, присуща только чистым и горячим сердцам. Мы ненавидим фашизм, потому что любим людей, детей, землю, деревья, лошадей, смех, книги, тепло дружеской руки, потому что любим жизнь. Чем сильнее в нас любовь к жизни, тем крепче наша ненависть», – Илья Эренбург.

Военная литература советского времени – это настоящее «природное» человеческое творение. Без лести и лизоблюдства. Это откровенное желание не смолчать. Именно в таких строках можно быть, но не казаться. Константин Симонов:

«Всеобщее взаимное причинение смерти, как необходимый закон самой жизни на земле, – вот в чём очевидное доказательство неправды этой жизни. Порочный круг этой жизни есть именно круг страдания, смерти и неправды», – Николай Трубецкой. Скептический евразиец страдает о человеке, которого всюду называет «тварью». Во второй главе «Гулистана» персидского классика Муслихаддина Саади («О нравах дервишей») в одном из рассказов повествуется о вельможе, спасшем из пасти волка овцу. Вечером вельможа вознамерился прирезать барана и приставил к его глотке нож, и тогда:

Душа скота упрекнула вельможу в том, что он собой лишь подменил зверя (волка), оставаясь человеком. И если волк лишь хотел кушать, то человек раскрылся полностью – побыв на время добром, он вскоре обернулся злом. Спасти барана, при этом оставить голодным хищника, а вскоре решиться на убийство спасённого может только человек. Предоставим слово пессимисту и уничижителю всего человеческого Н. Трубецкому: «Простое возвращение в животный мир для человека невозможно. Как бы он ни уподоблялся скоту, человек всё-таки сохраняет от него одно существенное отличие – свою свободу. И если он облекается в образ звериный, этот образ не есть для него что-либо естественное, необходимое! Тут есть воспроизведение зверя в человеческой свободе, зверопоклонство, утверждение звериного начала как чего-то нормального и должного. Для человека это впадение в низшую область жизни противоестественно, и оттого-то оно так страшно. Когда сквозь человеческие черты явно проглядывает волчья морда, когда человек глядит на нас острыми, злыми глазами хищной птицы, когда воочию видим искажённый нечеловеческим сладострастием лик сатира с маслеными щеками и сладкими смеющимися глазками, заставляющими подозревать о существовании хвоста, душа впадает в трепет …Полнота жизни осуществима лишь при условии окончательного прекращения борьбы за жизнь, разделяющей живую тварь. Всеобщее взаимное причинение смерти, как необходимый закон самой жизни на земле, – вот в чём очевидное доказательство неправды этой жизни. Порочный круг этой жизни есть именно круг страдания, смерти и неправды». Трубецкой не дожил до начала Войны. Он не увидел страшное, которого так ему не хватало. Гитлер в образе зверя залил Мир кровью. Полнота насилия остановила жизнь.