Дмитрий Шушарин - Русский тоталитаризм. Свобода здесь и сейчас

Растождествление далеко не всегда бывало осознанным, иногда оно навязывалось апологетам тоталитаризма, как это было с Андреем Платоновым, оставившим классические художественные исследования этого феномена. В советские времена совершались попытки дистанцирования от русской модели тоталитаризма, стоявшие за изучением модели германской. Я бы назвал два имени – Льва Копелева и Александра Галкина, хотя один из них диссидент, а другой статусный советский ученый. Но для понимания природы германского тоталитаризма они сделали многое, чего не скажешь о Михаиле Ромме с его «Обыкновенным фашизмом».

В нынешней ситуации, чтобы стать иностранцем, надо вывести себя из пространства массовой культуры, не теряя ее понимания. На мой взгляд, подобное дистанцирование начинается с осознания того, что массовая культура несовместима с трагедией и трагическим сознанием, трагическим мировосприятием. Парадокс в том, что трагизм исключает суицидальность. и только трагическое сознание побуждает к действию.

Но хозяева дискурса – не власть вовсе, а интеллектуальная и медиа-элита – не допустят невеселой простоты, которая делает трагедию трагедией. В очередной раз все тонет в фарисействе. И удаляет русских от того, что может послужить основой для обновления русской нации.

Тоталитаризму более всего враждебно систематизированное и концептуально проработанное знание о нем. И осмысленные действия на основе этого знания. Пока же все действия тех, кто считает себя оппозицией, основаны на знании о прежнем режиме, о классическом тоталитаризме, опыт и ошибки которого усвоены режимом нынешним. Он ничего не скрывает и не прячет, напротив, выставляет свою мерзость напоказ и услужливо сообщает: «Возмущаться подано». И прогрессивная общественность бросается к компьютерам, как толпа халявщиков к фуршетным столам, чтобы приумножить ненависть и агрессию, чтобы не допустить свободного и спокойного осмысления происходящего.

Для советского и постсоветского ума характерно обезличивание гуманитарных достижений свободного мира, их расчеловечивание. С исследованиями тоталитаризма это особенно заметно. Главное – выделить пять-шесть отличительных черт этого общественного устройства. А чтоб не было слишком сухо, добавить несколько цитат. «Истоки тоталитаризма» Арендт афористичны, поэтому получается публицистически хлестко, красиво параллелится с современностью.

Главной темой первой и до сих пор главной книги о тоталитаризме является его природа, его внутренняя сущность, проявляющаяся в его отношении с человеческой личностью и – что очень важно – с общностями людей, которые производны от этой личности, являются проявлением человеческой креативности. Выводы были сделаны Арендт из наблюдений за результатом, но надо суметь спроецировать их на наблюдения над процессом.

В последние десятилетия российскими учеными активно переводились и реферировались труды некоторых западных коллег. Столь активно, что сложилось впечатление, будто главное занятие современных отечественных мыслителей – интерпретация отдельных, по не совсем понятным критериям отобранных авторов, переводы их текстов и обильное цитирование. Без особых попыток привязать это знание к здесь и сейчас. Это касается и так называемой философии и так называемой фундаментальной социологии. Почти все институции, созданные для исследований в этих областях науки, могут быть названы бюро перевода и реферирования, не более.

Язык реферируемых исследований, пожалуй, гораздо образнее и метафоричнее языка мыслителей, пытавшихся осмыслить тоталитаризм. Мы имеем дело не столько с концепциями, сколько с образами, не с различными методиками, а с различными оптиками, как говорят сами корифеи социального знания (о метафорах социологии рассуждал Джон Урри). И это адекватно обществу, в котором господствует массовая культура, тиражирующая образы-штампы. Фрагментарное общество – фрагментарная картина, в которой каждый может найти что-то свое. Интеллектуалам предназначены образы, рисуемые интеллектуалами. Прежнее, на грани сакрального, значение социальное знание потеряло, как потеряло его и знание историческое. И потеряло оно свою целостность. Парадокс: глобализация не породила потребность в глобальной картине мира, в обобщающих концепциях и стратегических исследованиях.

Впрочем, если приглядеться, то описания тоталитаризма, ограниченные десятком-другим авторов, тоже фрагментарны. Появляется соблазн выдать очередную фрагментарную картину за генерализующую концепцию. В России это выражается в том, что, пока не появляется новая культовая фигура, происходит тиражирование высказываний некоего гуру, хотя его картина мира устаревает на глазах.

Вот интервью упомянутого Джона Урри, которое он дал во время своего пребывания в России осенью 2006 года 6 6 Шириков А. Эволюция глобального // [битая ссылка] Эксперт Северо-Запад №37 (291). 09 октября 2006 (http://expert.ru/northwest/2006/37/urri/) . Там все слова на месте: заимствование языка естественных наук; глобализация; выход за рамки гражданского общества и национального государства; растворение государственных границ и классовых различий; грядущий отказ государства от всеобщего регулирования и превращение его в некий этический авторитет. До сих пор цитируют. Но прогноз-то не оправдался. Пока все получается с точностью до наоборот.

Вспомним другие прогнозы Джона Урри 7 7 Urry, John.Sociology beyond Societies. Mobilities for the twenty-first century. London and New York: Routledge, 2000.. IX, 255 p. . Гражданство глобального сообщества остается прекрасной мечтой. Метафоры «кочевник», «бродяга», «турист», конечно, описывают разные формы мобильности, но почему в рассуждениях о мире без границ нет метафоры «беженец»? Какой-то уж слишком пафосной и бесконфликтной кажется мечта об еще одном дивном новом мире без границ, без крови, пота и слез.

В самом деле, почему миллионы беженцев выпадают из картины мира всеобщей мобильности?

Видимо, потому, что картина эта слишком гламурна и нарциссична. Такое случается не в первый раз и, как правило, предшествует глобальным потрясениям. Достаточно вспомнить Просвещение, увенчанное изобретением гильотины и массовым террором, и то упоение техническим прогрессом, новой культурой, новым комфортом и новой мобильностью, которое предшествовало Первой мировой войне.

Картина мира всеобщей мобильности была нарисована с целью психотерапевтической, для того чтобы предложить потребительскому обществу, в принципе не способному к рефлексии, еще один вариант его идентичности. Мотивация беженца – страх, инстинкт самосохранения, беженец напоминает о несовершенстве мира и апеллирует к состраданию. Другое дело – взгляд туриста, находящегося в вечном отпуске, мотивированного лишь стремлением к удовольствию. Мир всеобщей над- (вне-, пост-) социальной мобильности предстает новой утопией, дивным новым миром, то есть миром тоталитарным. Да-да, опять не по Оруэллу, а по Хаксли 8 8 Хаксли О. О дивный новый мир. СПб, 1999 и Постману 9 9 [битая ссылка] Postman, Neil. Amusing Ourselves to Death: Public Discourse in the Age of Show Business. NY, 1985. . Атомизация общества доходит до его исчезновения. Человек социальный убивает себя в развлечении и вечном движении. И формирует заказ не на точное социальное знание, а на создание даже в научных текстах иной действительности, гламурной и утопичной. Производство новых утопий стало массовым.