Анатолий Шендерович - Проклятие Пелопа (сборник)

© Шендерович А. C., 2015.

© ПРОБЕЛ-2000, 2015.

Слова шута, приведенные в эпиграфе, не были пи шуткой, ни лукавством. Шут ко роля Лира и в самом деле не покинул своею господина, когда к нему пришла беда. Но, согласитесь, простаком его назвать трудно. Да и в глупости шута тоже не заподозришь, настолько очевидными оказываются его прозорливость и знание людей. «Простодушный», «дурачок» – не более чем маски, которыми прикрывались люди, избравшие для себя ремесло шута или назначенные исполнять эту роль. Маски эти настолько прочно вошли в шутовской обиход, что стали его неотъемлемым атрибутом. Об этом говорит про другого шекспировского шута – Виола, героиня комедии «Двенадцатая ночь, или Что угодно»:

Если бы эти слова нуждались в подтверждении, то можно было бы привести мнение нашего непререкаемого авторитета Владимира Даля, писавшего в своем «Толковом словаре живот великорусского языка»: «Шут, шутиха – человек, промышляющий шутовством, шутками, остротами и дурачеством…; шут обычно прикидывается дурачком… и чудит, и острит под этой миной». «Пора шутов и шутих миновала, – пишет далее автор „Толкового словаря“, – но до этого века они находили приют у каждого вельможи».

К этой последней фразе Владимира Даля нам еще предстоит вернуться. Пока же следует отметить, что В. Даль раскрывает еще одно значение слова шут: паяц, клоун, потешник. У шу тов этой категории тоже есть свой «вельможа», свой повелитель: толпа. Толпа, собирающаяся повеселиться у балагана на ярмарочной площади. Среди шутов, развлекающих толпу, маски «простодушного», «дурачка» пользовались не меньшим успехом, чем среди шутов при дворах вельмож. Но здесь отношения «властелин и шут» носили другой характер. Балаганный паяц только развлекал. Шут при дворе тоже умел повеселить. Еще один из многочисленных шекспировских шутов – гамлетовский Йорик – сам не появляется в пьесе, на сцене извлекают из могилы лишь его череп. Но Гамлет хорошо помнит королевского скомороха: «Это был человек бесконечного остроумия, неистощимый на выдумки». «Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты? – спрашивает принц, обращаясь к черепу шута. – Где взрывы заразительного веселья, когда со смеху покатывался весь стол?»

Однако придворный шут не только развлекал, его обязанности нередко выходили далеко за рамки остроумца и шутника. А порой весьма далеко. В королевских покоях среди слуг и лакеев всякого рода и звания, среди всевозможных дворецких и камергеров, фрейлин и камеристок шут стоял особняком. Зачастую alter ego своею властелина, порой его наперсник, соглядатай и сводник, шут мог позволить себе то, что никому другому не дозволялось.

О некоторых из них, оставивших свой след в истории, и пойдет речь.

Пожалуй, самое известное нашему современнику имя шута – Риголетто. И вот почему.

История сохранила для нас имена тех, кто вершил ее: королей и императоров, князей и герцогов, Собственно говоря, сама История – до того, как бородатые основоположники марксизма строго указали историкам на их легкомысленное преувеличение роли личности и историческом процессе, – писалась, главным образом, как деяния тех, кто был у руля власти. Даже если исторический труд назывался не «Жизнь двенадцати цезарей», как у Гая Светония, а «История франков», как у Григория Турского, – все равно такой трактат повествовал о цезарях, будь то цезари из династии меровингов, каролингов или какой-нибудь другой. Естественно, их имени вошли в учебники, энциклопедии и, следовательно, в нашу память.

А имена их шутов?

Историки не баловали их, упоминали через пятое-десятое или того реже. Хотя хорошо известно: от великого до смешного – один шаг. Этот шаг (но здесь в прямом смысле приближения) сделали писатели, живописцы, композиторы – люди с открытым для чувств сердцем и обостренным пониманием справедливости. Среди слуг, одетых в нелепые разноцветные одежды, в маски и колпаки с бубенчиками, развлекающих своих господ грубыми шутками, дурацкими выходками, комическими ужимками, они увидели людей, а в их искаженных шутовской улыбкой лицах – попранную справедливость.

Одним из таких художников был Виктор Гюго. В 1832 году, когда парижане в очередной раз стали выворачивать из мостовой булыжники, на сей раз протестуя против режима Июльской монархии, Виктор Гюго написал драму «Король забавляется». В драме говорилось о распутном короле Франциске I и о трагедии, которой обернулись распутные похождении короля для его шута Трибуле – личности вполне реальной.

В предисловии к своему сочинению автор писал: «Трибуле – урод, Трибуле – немощен, Трибуле – придворный шут: тройное несчастье, которое его озлобило. Трибуле ненавидит короля за то, что он король, вельмож – за то, что они вельможи, людей – за то. что не у всех горб на спине. Его единственное развлечение – беспрерывно стал кивать вельмож с королем, ломая более слабого о более сильного. Он развращает короля… разжигает в нем низменные чувства; он толкает его к тирании, невежеству, пороку… Король – лишь паяц в руках Трибуле, всемогущий паяц, и шут дергает его за ниточку».

В подталкивании короля к пороку Трибуле преуспел. В том, что называют изящным эвфемизмом «амурные приключения», Франциск I действительно был неутомим. О его похождениях написано предостаточно – начиная от Маргариты Наваррской, родной сестры короля, которая в своем сборнике новелл «Гептамерон» под именем «одного принца» вывела своего венценосного братца, и кончая Ги Бретоном, чья многотомная истории Франции под общим названием «Женщины и короли», повествующая об альковных деяниях французских монархов и их приближенных, сейчас издается и в России.

Что же до невежества, к которому якобы толкал своего господина Трибуле, то здесь картина была иной: Франциск I известен как покровитель искусств, под его патронажем творили Маргарита Наваррская и Клеман Моро, Франсуа Рабле и Бенвенуто Челлини…

В. Гюго не мог не знать этого. Но не мнимое невежество короля, не действительное его сластолюбие были главными мишенями писателя. Гюго обличал тиранию.