Александр Образцов - Европа – полуостров России (сборник)

Но каковы были методы войны? Ее тактика, в данном случае обеспечившая башибузукам оглушительную победу? ибо о стратегии набега говорить нельзя, ее вообще не бывает в набегах (еще в паруса Фоменко).

Тактика же не приготавливается заранее. Тактика – это Ленин, улица, кабак. Когда полупьяный приказчик с жирным масляным пробором грохается в гостиной на вощеном полу, то он смешон и в центре внимания. Когда пол приобретет вид мостовой, грохаться уже никто не будет. И смех прекратится.

Первые атаки на литературу для избранных еще не имели наглости мата. Но они пробили бреши, в которые хлынула литературная критика. Наследники Белинского давно уже ждали момента. Он настал. Неважно, чем была обусловлена ярость критиков. Хочется думать, что цинизма там было меньше, чем стремления к народной пользе, к правильному течению лит. процесса, к отрицанию труда как основания успеха. Критика по своей сути не имеет мировоззрения, потому что она по профессии расщепляет, анализирует, закрепляет каноны. Поэтому пятьдесят лет мировая литературная критика дула в дуду марксизма, а последние пятьдесят – строго наоборот.

Однако литература, воспетая и во многом изготовленная при отсутствии мировоззрения теми же критиками по существу, не могла дотянуться даже до нижних ветвей древа, как ни подпрыгивай и на какие спины не вскакивай. Всевозможные стимуляторы типа премий, собраний общественности и сочинений, типа просто выжигания иных образцов также не дали результата. Хотя тексты были уже практически неотличимы от классических. ………… ……., ….. – чем не Чехов? ….. …., ……, …., ……. – чем не Толстой? …… …… – чем не Достоевский? И ряды можно продолжать и множить с одним лишь условием – не называть при этом фамилий и стран, потому что хотя никто как бы и не цыкает и не зыркает, а бдят. Тем более что и без фамилий все ясно.

Конечно, без примесей нельзя. Всегда поэзия будет мешаться с одной стороны с прозой и драматургией, с другой – с публицистикой и филологией. Но когда война, то надо размежеваться. Надо хранить ковчег завета. Откуда в поэзию должны были хлынуть вандалы? Из прозы с драматургией? Но там люди занимаются своими делами, они лишь вторгаются в границы, чтобы поправить породу. Не более.

Публицистика и филология к захвату чужих территорий более пригодны. И по причине своей прикладной роли при соседстве с такими угодьями. И по причине всеобщего грабежа. Вспомним хотя бы возвеличивание дирижеров, исполнителей, директоров и хранителей музеев, а то и министров культуры – тоже ведь мечтают о закрытии творчества. Хватит уже творить. Человечество и так не может запомнить произведения искусства.

Здесь публицистика с филологией оказались, конечно, в меньшинстве. Хотя их творчество и было уже не совсем творчеством, а как бы интерпретацией и во многом сектантством, но для хранителя музея, скажем, это была уже крамола. И крамола тем более возмутительная, что творилась не всплывшими из небытия мертвыми именами, а современниками. При этом хранители бурно двинулись в сторону личного имущества, а филологи и публицисты вытеснили все литературные жанры с их территорий.

В результате поэзия стала неотличима от рассуждений на общие темы. Проза основным своим признаком узаконила обязательную вторичность. Драматургия отодвинулась на место киносценария и ниже, утратив права даже на музыку текста.

Однако куда же скатились поэты, прозаики и драматурги, сбитые со своих территорий и лишенные даже видовых названий? Ведь если Евтушенко или Бродский сейчас поэты, то кто в таком случае Володин или Буркин? Если Сорокин или Акунин сейчас ведущие прозаики, то кто в таком случае Петрушевская или Эппель? Если Горин или Гришковец сейчас драматурги, то кто в таком случае Садур или автор этих строк? Ситуация войны и полного разгрома литературы не позволяет составить даже приблизительное представление о скрытых литературных величинах. Их место – среди толпы. Они слились.

В таком раскладе великолепным барометром ненастья стал читатель. Он не может влиять на исход сражения – и он повернулся спиной к так называемой литературе. Более того, он явно издевательски предпочитает сегодня Маринину и Донцову, к большому конфузу у названных прим. «Читатель всегда прав» – поругивали его саркастически. Зря.

Собственно, после этого анекдота писать что-то об истории цивилизаций уже не требуется. И читать, допустим, Маркса или Гегеля также не тянет.

Все историки и философы по причинам нравственного порядка разделены на две группы. Абсолютное их большинство закуплено на корню прапорщиками и рьяно защищает сложившийся порядок вещей. А некие горестные персонажи размышляют: почему так происходит и можно ли что-то изменить?

На первый взгляд изменить ничего невозможно.

Правда, есть здесь категория, названная в анекдоте «командирами». Психологически командиры не могли в той ситуации сговориться с прапорщиками. Командиры научили людей охотиться, они – герои. Герой подлецом становиться не желает. Чистая слава слаще любого мяса.

Прапорщики это также понимают. Они могли бы нанять какого-то подонка и тот поздно вечером раскроил бы череп командиру. Возникает вопрос (а прапорщики обладают повышенным чувством опасности) – кто станет заваливать следующего мамонта?

Здесь два тупика, из которых человечество выбраться не может в своей внятной (не фальсифицированной) истории.

Первый тупик. Сговор командиров и прапорщиков в принципе невозможен. Поэтому неизбежны революции и истребление прапорщиков.

Второй тупик. Мясо должно быть зарегистрировано и охраняемо. То и другое также в принципе невозможно. Можно найти командира (он сам объявляется, когда мамонт летит в яму). Найти честного прапорщика невозможно. Вообще честного человека по факту необходимости определить нельзя. Честность предельно просто имитируется.

Яйцо или курица?

Конечно, вначале был командир, а потом вор. Это конечно. Пока не возник предмет воровства, самого воровства нет.

Другое дело, когда возникает идея ямы и мамонта в ней, тут же, через неосязаемое мгновение времени в мозгу прапорщика выстраивается идея его реализации.