Александр Образцов - Европа – полуостров России (сборник)

Здесь, севернее Чёрного моря привязки были не нужны, здесь была общепринятая Родина, база. Хотя и здесь привязок была масса: кремли, капища, пирамиды. Но не нуждались хозяева в доказательствах того, что они – хозяева.

20 век был сумасшедше тяжёлым для жизни.

Однако ничто не указывает на то, что предыдущие века были легче. Так же человек страшился одиночества, так же он сбивался в коллективы, в империи, в орды, судя по тому, как развивается жизнь в нынешнем мире, в СНГ, так же было и тогда. И существовало тяготение к центру.

Представления Геродота и других историков ордынского периода, уже региональных , о том, что у них цивилизация, а вокруг безбрежное море варваров – крайне болезненные ощущения изоляционизма, когда уже забыто прошлое единство – напрочь. Эта региональная яма длилась, может быть, сотни лет, до времен Христа.

То есть христианство – религия отчаяния. Христос – мученик, страдалец за общее дело, жертвой напоминающий о единстве.

Неизвестно, знай христиане о предыдущем единстве Мира, смогли бы они захватить полмира? Так же и мусульмане. Буддисты ближе других были к памяти о Мире.

Но все они пренебрегли историей.

Почему история погибала? Она погибала в периоды отчаяния, когда случалось вавилонское столпотворение народов.

Народы оказывались предоставлены самим себе и на своем клочке земли в страхе ждали каких-то агрессий извне, не контактировали друг с другом.

Новая региональная религия не могла выжить, если она имела в качестве примера великую историю единства, несоизмеримую с нынешней куцей, осторожной и местечковой идеологией. Все сметалось от раздражения: уже не будет рая! Не будет Мира! Не будет единства!

Так пусть всем будет плохо.

Новая религия не должна была иметь ничего в прошлом , чтобы люди зацепились за неё, новую, как за последнюю соломинку.

Но эта соломинка постепенно становилась бревном, плотом, и на этом плоту можно было отлежаться.

Уничтожение прежнего знания в ордынский период представлялось необходимым. Для того хотя бы, чтобы новая история заняла место уничтоженной беапелляционно, как единственно разумная и первоначальная .

Свидетельства прежней истории уничтожались повсеместно и безжалостно по тем же причинам.

Но человек не может жить в постоянном состоянии компромиссов с собственной совестью. А так как все равно остаются косвенные доказательства прошлого, эти прежние знания все равно пробьются, ибо они уже не угрожают новому человеку, они ему становятся необходимы.

А. О. «Тугоухая Европа». Кто-то сказал так про Европу, имея в виду собственное прозябание. То есть, в России тебя не признают, по тому что всё куплено, а Европа должна восстановить статус-кво. А почему, интересно спросить, она что-то должна? Марксизм мы до сих пор считаем тайным оружием Европы против угрозы с Востока. Расширение НАТО на Восток также считаем прелюдией будущей агрессии. И в то же время постоянно обижаемся на Европу, как на нерадивую мамашу из-за того, что она не обращает на нас никакого внимания. Надо определиться: Европа или наша мама, или враг. Лично мне она не так близка, как Китай. Может быть потому, что я родился и вырос на Дальнем Востоке. А что такое Россия для Европы сегодня? Танки, демагогия, злоба – некий заплеванный привокзальный сквер, где когда-то играли Штрауса и тонко пахло вечер ними флоксами, а на скамеечке сидели Толстой и Чехов, проповедуя доб рое и вечное молчаливой толпе? Которая думала во время проповеди сов сем о другом.

Б. Ш. Моя дорога в Россию была обычной для немецкого интеллигента, если можно сделать такое словосочетание. Я окончила университет в Марбурге, институт славистики с польским и русским языками. Затем работала в институте Гердера в польском отделе. Мы занимались бывшими немецкими землями на Востоке. Мой интерес к России становился одновременно и шире и глубже. Когда изучаешь язык и сталкиваешься с его носителями, то происходит некоторое искажение образа народа – ведь к гостям, которые знают твой язык и культуру, относятся обычно намного лучше, чем к окружающим. Поэтому, может быть, все переводчики с Запада так влюблены в Россию. И если ты что-то любишь, то тебе больно видеть бедность и заблуждения. И ты не можешь отделять плохое от хорошего. Это ведь и есть любовь.

А. О. В последние годы стало даже модно убеждать русских полюбить свою Родину. Хотя разговоры о Родине, о судьбах культуры носят скорее ритуальный характер. Так же, как разговоры о погоде и политике. На самом деле мы редко задумываемся на эту тему. Хотя постоянно болтаем, болтаем… Давайте лучше поговорим конкретно. Входит сейчас современная русская литература в десятку лучших в Германии?

Б. Ш. Входит. Хотя после начала перестройки она стала менее интересна. Я сейчас живу в Швейцарии, в Берне. У нас два года назад выступал Чингиз Айтматов. В зале собралось 400 человек! Это очень большая аудитория для Швейцарии, где все так заняты, так заняты.

А. О. Чтобы оценить истинные масштабы популярности Айтматова, может быть, назовете кого-то еще?

Б. Ш. Приезжал из Петербурга писатель Рытхеу. Собралось 100 человек.

А. О. Немало. Думаю, что здесь ни Айтматов, ни Рытхеу, ни даже Габриэль Гарсия Маркес столько не соберут. Оцепенение и апатия интеллигенции что-то затянулись. Театры пусты, тиражи современных авторов упали до сотен экземпляров. Не хочет сяду мать так, но приходится, против очевидного не попрешь: наши хваленые шестидесятники создали такое поле мысли и такие культурные ценности, что достаточно было лег кого сквозняка, чтобы облетел весь пышный сад. Но они упрямо создают видимость завершителей великой культуры. Хотя это уже и нелепо, и не опрятно. Чем дольше продлится ситуация затора в искусстве, чем оглуши тельней будет выхлоп. И все о них забудут. Навсегда.

Б. Ш. В Карлсруэ, где проходили 13 Европейские культурные дни, приезжал Андрей Битов. Было очень много людей. Мне непонятно, почему русские писатели не при езжают на Франкфуртскую книжную ярмарку? Это очень хороший способ за интересовать своими книгами западных издателей.

А. О. Они не приезжают туда только потому, что едят макароны и гречку, хотя предпочитают бастурму… То, как начинает писать поэт, всем известно. Как начинает писать прозаик – об этом страшно вспоминать. А вот как начинает переводить переводчик? Барбара, вы сами писали когда-то стихи или пьесы?