Журнал Наука и жизнь, 2000 № 05

К мысли о необходимости строго воспитывать с наказаниями «Домострой» обращается неоднократно. Более того, особая жестокость наказания преподносилась как особая забота о душе ребенка: «И не ослабляй, бия младенца: аще бо жезлом биеши его, не умрет, но здравее будет, ты бо, бия его по телу, а душу его избавлявши от смерти». Любопытный штрих: слово «наказывать» получило в русском языке смысл и поучения и наказания. Ну а само наказание? По-видимому, оно должно было олицетворять Божий суд, только на земле. Сегодня, пожалуй, трудно себе представить, как это можно, любя своего ребенка, как свою душу, бить при этом младенца «жезлом», да еще и «не ослабляя»? Странные, несовместимые крайности, природу которых следует искать, по-видимому, все в том же неумении «средним путем ходить».

Чего же можно было ожидать при таком суровом воспитании? Прежде всего, оно могло обернуться столь же жестким поведением подросших детей по отношению к своим постаревшим родителям. Не случайно в «Домострое» звучат такие горькие наставления: «Аще ли кто злословит, или оскорбляет родителя своя, или клянет, или лает: сий пред Богом грешен, от народа проклят». Значит, и оскорбляли и кляли… «Аще кто биет отца и матерь…» Значит, и такое бывало. «Аще ли оскудеют разумом, в старости, отец и мать, не бесчествуйте их, ни укаряйте, да и от своих чад почтени будете…» И то, что в своде правил для православного христианина об этом говорится вновь и вновь, может обозначать лишь, что все это отнюдь не единичные события.

Другой результат жесткого воспитания — подавленная или загнанная внутрь воля ребенка, ограниченная жизненная инициатива, навязанная ему рабская психология. Впрочем, иного от него и не ожидалось: «…со страхом, раболепно, служити им [родителям. — Прим. Р. Б .], да и сами мзду приимете, и жизнь вечную наследите: яко свершители заповеди Его [Бога]». Речь идет не о любви родителей и детей, просто о любви, что является основой отношений в семье. Даже не об основополагающих моральных ценностях, к которым призывал апостол Павел, — о «милосердии, благости, смиренномудрии, кротости, долготерпении». Наконец, не об уважении, не о поддержке слабого, то есть о том, что цементирует отношения между старыми и молодыми, между слабыми и сильными. Но как будто осуществляется только своего рода «мена». Служи им «со страхом» и «раболепно» — унаследуешь «жизнь вечную».

Но может ли вообще в телесных ранах, наносимых «впрок», рождаться любовь и уважение? Реакцией слабого, скорее всего, станет рабская покорность, а сильного — ненависть или в лучшем случае безразличие. Не отсюда ли, хотя бы отчасти, рабское начало в русском характере, которое два столетия спустя, в конце XIX века, А. П. Чехов призывал выдавливать из себя по капле?

А вот еще одно следствие практиковавшейся на Руси «философии воспитания» — своеобразно понимаемые некоторые формы смирения. Например, не следовало нигде «брани» начинать, а уж если «кто излает, терпи Бога ради, а от брани уклонися: добродетель злобу преодолевает». Ибо Господь «гордым» противится, Бог любит смиренного, а покорному он дает благодать. Далее эта важная истина поясняется конкретным обращением к хозяину дома. Если твои люди с кем поругаются, «ты на своих брани». В серьезных случаях можно своего и ударить, даже если он прав: «Тем брань утолиши, тако же убыток и вражда не будет». То есть, чтобы приостановить конфликт без убытка и без вражды, рекомендовалось наказать своего, бесправного, пусть и невиновного. Так можно было уклониться от брани. Сегодня мы назвали бы подобное действие предательством. И вообще, где грань между уклончивостью и подлинным смирением? И не способствовали ли подобные рецепты укоренению в русской душе тех элементов униженности, которые могли провоцироваться жестким воспитанием?

И вот уже сам собой напрашивается вопрос о русском долготерпении, ставшем уже притчей во языцех, долготерпении, которое нередко оборачивалось бунтом, «бессмысленным и жестоким». Речь вновь идет о нашей склонности к крайностям, о русском неумении «средним путем ходить», которое мы пытались объяснять незрелостью русского характера. Но в данном конкретном случае можно говорить и о другой природе этой роковой пары «долготерпение — бунт». Ведь смирение, провозглашавшееся и практиковавшееся на Руси в форме уклончивости, вовсе не разрешало возникший конфликт, не способствовало его снятию, его исчезновению. Он только загонялся внутрь, создавая психологическую напряженность, а заодно закрепляя рабскую покорность. Загонялся вновь и вновь, смирялись и терпели долго. Но в конце концов «чаша переполнялась», и накопленное внутри напряжение «взрывалось» — долготерпение оборачивалось бунтом.

Все эти вопросы требуют серьезного анализа. Пока же заметим, что истинное христианское смирение, по-видимому, все-таки не страх, не бездействие, не уклончивость, а высоконравственная акция — тихая, но благодаря этому еще более мощная. Как в Евангелии: «…кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; И кто захочет судиться с тобой, и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два». Вот когда воистину «добродетель злобу побеждает».

Существовавшая в XVI–XVII веках на Руси система ценностей должна была прививать русским людям ощущение ничтожности человека в космической иерархии мироздания и рабскую психологию в жесткой земной иерархии, начиная от отца и «государя» — хозяина дома до царя московского.

Ранее я уже говорила, что царь для русского человека был и батюшкой, и надежей, и покровителем. Такое его восприятие естественно вытекает из незрелости сознания русских людей XVII века. Находясь более во власти чувств, а не разума, в сложные моменты они обращаются к сильному защитнику: «вот приедет барин, барин нас рассудит». Только человек, осознающий свою самоценность, свою ответственность за свершаемые им дела, способен полагаться на себя, делать взвешенный выбор.

Такое отношение к царю поддерживала и церковь. Царю надо служить верою и правдою и всегда о нем Всевышнего молить. Аргументами были «глаголения» апостола Павла, что вся власть учинена от Бога и кто ей (власти) противится, тот «Божию повелению противится». Но церковь привнесла и новую ноту в отношение к царю: его надо бояться, «тако научишися и Небесного Царя боятися…» И хотя тот же апостол Павел призывал «повиноваться» «не только из страха наказания, но и по совести», эти его «глаголения» остались незамеченными. Страх царя ставился почти в один ряд со страхом Божьим. В сознании русских людей того времени, со свойственными ему крайностями, царь поднят на пьедестал земного Бога.