Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016

Мой дед узнавал по голосам
больше ста видов птиц, не считая
диалектов, на которых вопят птенцы
в темных школах вдали от двора,
под надзором луговых чеканов.
Мой дед был знатоком картошки.
Он ее выкапывал вручную, рассекал
большим пальцем, белизна обнажалось,
и он давал мне полизать разлом.
Крупная, добрая и к свиньям и к людям.
И после изъятия продолжал он упрямо
верить в бога, потому мне пришлось
рыть картошку на бывшем его поле.
Как на полотнах голландцев тянулись
тяжкие тучи по саксонскому небу,
они шли из России и Польши,
и дальше на запад, их ноша легчала,
истончалась, во Франции она продавалась
уже как шелк. Дед говорил, перемены
происходят на Западе, то же будет и с нами.
Из друзей его мало кто остался в деревне,
им пришлось в России загружать облака.

Моя бабка грела щипцы для завивки, чтобы
вились ее тонкие волосы. Надо было
представать перед господом Богом в порядке.
Тот порой приходил по ночам, когда я
должен был засыпать, он садился на край кровати
и с ней говорил по-саксонски. Они
шептались, словно делились тайнами.
Порой дружелюбно тянулась беседа,
но потом она с ним ругалась, как с дедом,
когда тот рядом с тарелкой выкладывал свой
стеклянный глаз. Если рядом с тобой
все неладно, надо вглубь заглянуть,
туда, где мысли живут в голове,
он говорил, набивая трубку самосадом,
что сушился тут же на стене, хрупкие листья,
стянутые нитью. Рукава куртки деда
были в шрамах от горящего пепла.
Как твои легкие, говорила бабка, бурые
от огня и дыма. Так тянулись дни.
Вечером картошка с соусом или без.
Когда на дворе забивали скот, я находил
буженину в моей тарелке, но мне не велели
спрашивать, как она у нас появилась.
Буженина может летать, этим все сказано.
Бог представлялся мне человеком, который
позволяет делать с собой все, что угодно.

Дед мой уже не мог читать. Все книги стоят
в моей голове, говорил он, но в беспорядке.
Зато он сказывал сказки, любимая о короле,
который, казалось, был с ним запанибрата.
Он должен был зайца гнать на охоте
под выстрел владыки, но хитрый мой дед
прятал зайца под полой плаща. И сегодня
я слышу, как бьется заячье сердце,
он кричал и хватался за грудь, там, где висели
его часы. У зайцев слабое сердце, с ним нельзя
создать государство. На государство
вряд ли следовало уповать. Мы, когда бабки
не было дома, слушали радио, голос,
острый, как нож, от которого дым его трубки
дрожал. Банда свиней, дед говорил, он, однако,
никогда не ругался. Близь Беромюнстера, он говорил,
можно было послушать музыку, мы туда наезжали,
слушали Баха с Чайковским. Потом засыпал он.
Веко над его стеклянным оком до конца не смыкалось.

Когда я недавно посетил мою деревню,
все вспомнилось вновь, но в таком беспорядке,
домашний мед и черный сироп, который липко капал
сквозь дырки в хлебе, полыхающие огни
над Маузельвицем, русское оружие в каменоломне
под Кейной. Угольная пыль, теплое пиво, бог боязливый,
треск воздушной тревоги, поднятой удодом,
вздутые реки вен на тыльной части ладони деда,
голубой ковер под сливовыми деревьями,
загнутые страницы в Библии, честная бедность
и счастье. Даже мертвые заговорили со мной, издалека
в старомодной одежде прибыв, женщины
с сетками на волосах, мужчины в перелицованных мундирах,
с дырами от пуль на впалой груди.
В центре мой дед, смотрит одним глазом в сей мир,
другим внутрь себя самого, перед ним тарелка
с картошкой, крупной, доброй к свиньям
и к людям и ко мне.

Мой дед, воспитанный по-христиански,
любил доброжелательные звезды.
Но кометы, способные поранить
тонкое полотнище небес,
всем сердцем он ненавидел.
Смутьяны, сеятели хаоса, ворчал он,
прячась от них в тень телескопа.
Бабушка была всегда рядом с ним,
она прислушивалась до самого утра
не просвистит ли сквозь космос комета,
покуда восход солнца не загонял ее
в постель.

Хотя в море уже не осталось рыбы,
рыбак спешил в полнолуние к морю.
Мне порой разрешали пойти с ним вместе.
Раньше он был военным капитаном,
«четыре звезды на каждом плече,
если ты понимаешь, что это значит».
Он знает все волны отсюда
до Африки, все ветры, все звезды морские.
Мы добирались до места, где можно
лучше всего поймать лунный свет
нашем бреднем. С полным ведром,
нам этого хватит, к семи утра мы
вернемся с нашей добычей,
и нам будет что рассказать.

Птицы в моем саду ведут
бортовой журнал.
Порой они долетают
до самой границы боли
и приносят домой имена,
слишком тяжелые
для ветра, который их несет.
Я их подбираю
и рассыпаю
как корки хлеба
для птиц.
Вечером, после заката.
бортовой журнал их пуст,
как будто они не пролетали.

Я так произношу: Мой ореховый куст!
Словно это: Мои убеждения
или: Моя жизнь. Ноя
в этом вовсе не так уверен.
Этот год орехов не даст.
Беличья тропка, наискосок
через крышу, потом по букам,
на простор, остается пустой.
Легкий ветер предупреждает
мой ореховый куст о том, что
надвигается буря.
Больше не будет истории,
что не была бы всемирной, так что
будет в ней место и моему ореху.
И мне.

Вновь я против своей воли читаю
о равнодушии природы
и бросаюсь в заброшенный сад,
чтобы в гневе и ярости
выговориться перед птицами.
Злобное небо теснит
горы прочь с пределов долины,
не заботясь о времени года,
и дает свободу реке,
забывшей о своем течении.

Словно реки, которые ускользнули
из русел, после себя оставив
лишь груду немощных камней,
так же мы стоим неким древним утром
над исписанной бумагой
и пытаемся разгадать тайный шрифт.
Камни тоже пишут историю.
Надо лишь так их расположить, чтобы
когда растает ледник, тайнопись их
стала зримой под вздыбленной пеной.

Я живу в гостинице у моря.
Мой сосед за столом, философ,
со мной делится своей наукой:
Если философия бессильна
род людской спасти от отчаяния,
то она ни к чему в этом мире.
Сам философ в отчаянии.
Я его утешаю: еще есть же свет,
огонь, сияние, он же думает лишь
о пепле, что останется после нас.
Я постель делю с улитками. Всех благ!