Драмы и комедии

Д а н и л а. Как и все добрые люди.

П а н и Я н д р ы х о в с к а я. О твоей доброте я слышала. Это ты от большой доброты стал мое добро раздавать?

Д а н и л а. Добро народное, и народ меня для этого выбрал.

П а н и Я н д р ы х о в с к а я. Молчи, хам!.. Народ… Взбесившийся скот, которому удалось на миг сломать ограду. Но у порядочного общества есть достаточно надежных пастухов, которые снова загонят скот на его место!

Д а н и л а. Слышите, люди! Вы — не люди! Вы — скот. Пани уже выпустила на вас своих собак, которые загонят вас в стойло. И земля, которую вы пахали, — это ее земля. Ведь пани поливала эту землю потом и слезами, это ее голодное дитя исходило плачем, лежа в борозде. И лес ее. Но пани сегодня добрая. Она сама сегодня раздает свой лес, дает, не жалея, по двадцать пять, по пятьдесят палок, только бы спина ваша выдержала. Благодарите же пани, кланяйтесь ей в ноги.

В толпе шум и движение.

П а н и Я н д р ы х о в с к а я. Тут не большевистский митинг. Прекратить!!!

Солдаты набрасываются на Данилу и, толкая прикладами, отводят к деду Бадылю.

М а т ь Д а н и л ы (накидывая на Данилу свитку, которую все время держала в руках) . Оденься, сынок, простынешь.

П а н и Я н д р ы х о в с к а я. Слушайте, скоты! Я женщина. У меня есть сердце, и в сердце есть бог. Бог учит нас быть милосердными и к скотине. Я хотела многое вам простить. Но вы — скоты дикие и неблагодарные. Жалеть вас — это плодить грех и преступления. Милости моей вам не будет. Кто построил из моего леса хату, тот разберет ее своими руками и бревна привезет ко мне в имение; кто собрал с моего поля хлеб, тот ссыплет его в мой амбар. (Даниле.) А с тобою, холоп, разговор будет особый.

В толпе взволнованные голоса и причитания женщин.

Т о д о р а (падает на колени, заломив руки, подползает к пани) . Панечка, панечка, дорогая ты моя, смилуйся над бедною вдовой!

П а н и Я н д р ы х о в с к а я. Чего ты хочешь, несчастная? Говори, в чем провинилась?

Т о д о р а. Лесу… двадцать бревнышек срубила. Хатка совсем сгнила.

П а н и Я н д р ы х о в с к а я. Получишь двадцать плетей.

Т о д о р а. Богом молю, панечка, смилуйся, хатки не разрушай. Сироты малые… зима идет.

П а н и Я н д р ы х о в с к а я. Что ж, прикажешь мне твоих щенят воспитывать?

Тодора упала на землю и лежит некоторое время неподвижно. Ее оттаскивают солдаты.

Д а н и л а (деду Бадылю) . Эх, дед! Давай, что ли, закурим. Закурим с горя.

Данила берет у деда Бадыля кисет, медленно развязывает и глядит на солдата, который подозрительно следит за его движениями. У Данилы внезапно возникает мысль: он швыряет в глаза солдату горсть махорки и бросается бежать. Второй солдат целится в него из винтовки, но мать Данилы забегает вперед, заслоняя сына.

М а т ь Д а н и л ы (машет руками, как на бешеного быка) . Куда ты целишься, гад? Куда?

Солдат делает два шага в сторону, чтобы видеть цель, но мать снова забегает вперед. Солдат стреляет — мать Данилы падает, раскинув руки. Марылька кидается к матери с отчаянным криком: «Мама! Мама!» Часть солдат бросается вдогонку за Данилой, остальные гонят на конюшню арестованных. Видя, что солдаты собираются стрелять, толпа разбегается. П а н и Я н д р ы х о в с к а я убежала в дом еще при первом выстреле. На сцене остается только Марылька. Она припала к материнской груди, плечи ее вздрагивают от рыданий.

М а р ы л ь к а (глядит куда-то вдаль, вытирает слезы рукавом домотканой свитки, слишком большой для нее, и голосит) .

(Снова заливается плачем и припадает к материнской груди.)

З а н а в е с.

Хата деда Бадыля. Налево — печь. В углу напротив — стол под образами. Д е д Б а д ы л ь стоит у печи, опершись локтями о печной выступ, кашляет. Н а с т у л я шьет и напевает:

Д е д Б а д ы л ь. Брось, дитятко. Хватит тебе глаза слепить, темно уже.

Н а с т у л я. Хотела тебе рубашку кончить сегодня.

Д е д Б а д ы л ь. Завтра кончишь. Может, не помру еще за эту ночь.

Н а с т у л я. Я ее не на смерть тебе шью.

Д е д Б а д ы л ь. А она, дитятко, пускай будет чистая. Дышать что-то тяжело стало. Слаб я уже.

Н а с т у л я. Не говори так, дедуля, не нагоняй на меня тоску.

Д е д Б а д ы л ь. Хорошо, что хоть тебя вырастил.

Н а с т у л я. Заживет спина, поправишься и поживешь еще годков десять. На моей свадьбе еще спляшешь.

Д е д Б а д ы л ь. Да оно дай боже. Бывало, как еще плясал!

Н а с т у л я. Тише! (Прислушивается.) Кто-то с бубенцами едет. (Смотрит в окно.) Дедулечка, к нам во двор заезжают!

Д е д Б а д ы л ь. Кто заезжает?

Н а с т у л я. А кто их знает.

Д е д Б а д ы л ь. Может, опять солдаты.

Н а с т у л я. Да нет, так какие-то… Один пожилой, а другой молодой.

Д е д Б а д ы л ь. Так не сваты ли, гляди?

Н а с т у л я. Что ты, дедуля! К кому же бы им приезжать?

Д е д Б а д ы л ь. Да уж не иначе, как ко мне.

Н а с т у л я. Неужто ко мне? Дедушка, что же мне делать? Не одета ведь я.

Д е д Б а д ы л ь. Узнают нашу дочку и в простом платочке.

Входят Л о м о т ь и А н т о н.

Л о м о т ь. Добрый вечер вам, рады ли вы нам? Коли рады, принимайте нас, а не рады — отсылайте нас.

Д е д Б а д ы л ь. Добрый вечер. Да мы еще не знаем, что вы за люди, чтобы радоваться.

Л о м о т ь. Люди мы лихие, приехали грабить старика.

Д е д Б а д ы л ь. Опоздали маленько. Нашлись такие, что раньше вас управились. Теперь, как говорится, голому разбой не страшен.

Л о м о т ь. А у самих еще клад бесценный припрятан.

Д е д Б а д ы л ь. Говорите вы все загадками, так что мне, старику, и отгадать трудно. Пускай уж внучка отгадывает.

Настуля стыдливо опускает глаза.

Садитесь, верно устали с дороги.

Л о м о т ь. Да, устали.

Ломоть и Антон садятся у стола на лавке.

Д е д Б а д ы л ь. Откуда же вы сами будете?

Л о м о т ь. Издалека, из-под самого города.

Д е д Б а д ы л ь. Вон как!