Сергей Ермолинский - Синее море

В а с и л и й И в а н о в и ч. Не могу видеть, когда дерево неухоженное стоит. А вишня у вас плохая.

Л ю б а. Хозяйка плохая.

В а с и л и й И в а н о в и ч. Неправда, хорошая хозяйка. Да только, когда мужик в доме, сразу все по-другому идет.

Л ю б а. Верно. Бабе заступа нужна, — по себе знаю. Сколько лет одна. Ой, что я… Тоже еще разговор начали!.. (Отвернулась, склонившись над колодцем.) Глубина-то какая, глубина. И дна не видно. Как омут.

В а с и л и й И в а н о в и ч. Отстоится денек, и будет видно. У вас тут вода близкая. А хоть бы и глубже? Для меня эта работа — счастье. Я скажу, до чего человек к своему делу привязан.

Л ю б а. Вернетесь вы к своему делу, уверена я.

В а с и л и й И в а н о в и ч. Вы знаете, вернусь, да не тот. Ходишь и думаешь, а рассказать даже вам нельзя.

Л ю б а. Говорили один раз. Больше не будем.

В а с и л и й И в а н о в и ч. Молчу. Давно сказали мне, чтобы — не забывал, помнил.

Л ю б а. Разве можно сейчас не помнить? До хутора вашего, до Михайловского, — далеко. И что там — неизвестно. И страшно об этом думать. А не думать нельзя. И вам, и мне.

В а с и л и й И в а н о в и ч. Всегда об этом говорите.

Л ю б а. А иначе как? А если бы не так вела себя — что ж, хорошо было бы? Разве хорошо?

В а с и л и й И в а н о в и ч. А так — хорошо?

Л ю б а. Не смейте говорить. У вас дочка, жена! Семья, семья ваша. Где они, представляете? Да ведь это и мне по лицу! И мне!.. Как можно… У вас волосы седые на висках. Сколько горя-то человеческого видели…

В а с и л и й И в а н о в и ч. Говорите так, будто не лежит это камнем и у меня на сердце…

Л ю б а. Не может не лежать. Дочка-то ваша — с мою Настеньку. Как никогда нужны вы ей, чтобы обнять, порадовать, ободрить. У вас сердце зайдет, когда снова увидите ее… И ведь сами говорили, правду говорили, что в доме у вас было хорошо — мир и порядок. Долгую жизнь совместно прожили с человеком, с женой. Разве плохую жизнь? Не стыдно вспомнить. Так как же? Когда горе-разлука — забыть можно? Отвечайте.

В а с и л и й И в а н о в и ч. Я не забыл. Я только скажу, руку, ногу переломишь — оживется, душу переломишь — нет. Увидел я, Люба, что бывает и по-другому, чем у меня было. Жил-был работничек честный, пасечник и рыбак, вроде от него и польза была, да какая? Сказать по совести, для своего малого спокойствия жил, а вы для людей живете, вот как! Э! Что говорить! Уйти от вас — как в пропасть!

Л ю б а. Ох, не надо…

Шумит ведро, брошенное в колодец. Завертелось колесо, разматывая веревку. И темнеет уже. Над степью — розовое зарево.

В а с и л и й И в а н о в и ч. Седина, говорите… В мои-то годы — пустыми словами играть?..

Л ю б а. Не про то я.

В а с и л и й И в а н о в и ч. В такое-то время — пустыми, лживыми словами?

Л ю б а. Так ведь я, может, верю, зачем вы?..

В а с и л и й И в а н о в и ч. О себе подумайте! Я скажу, как птицу от каждого шороха кидает вас. Строгая вы, не поймешь…

Л ю б а (тихо) . Так ведь я, может, от любви-то и строга…

В а с и л и й И в а н о в и ч. Люба моя… (Обнял ее.)

Л ю б а. Слышу я… Слышу… (Застыла в его объятиях.)

В а с и л и й И в а н о в и ч. Гляди, степь горит…

Л ю б а. Это на озерах камыш жгут. Старый камыш — чтобы новому дорогу дать.

В а с и л и й И в а н о в и ч. Полыхает… Так вот и в сердце моем…

Л ю б а. Ах, Василий, Василий…

В а с и л и й И в а н о в и ч. Люба… Жена моя…

Л ю б а. Молчите. Я ударю вас. (Оттолкнула его, быстро ушла.)

Т е м н о

Занавес закрыт. В темноте возникают позывные курантов. Голос радиодиктора: «Говорит Москва. Приказ Верховного Главнокомандующего…» Текст приказа. Перечисляются названия городов и населенных пунктов, штурмом взятых нашими войсками; следуют имена отличившихся полков, командиров, солдат…

Музыка. Занавес открывается. За сценой гремит духовой оркестр. Та же декорация. Осень. Солнечный день.

Во дворе Любы сидит К о с т я, вытянув забинтованную ногу.

У изгороди, со стороны двора Сабуновых, стоит Н а с т е н ь к а.

К о с т я. Вчера взяли восемьдесят населенных пунктов, сегодня сто двадцать, разгромив три танковых дивизии. Фашиста поперли к морю.

Н а с т е н ь к а. Ваш хутор освободят — что тогда?

К о с т я. Как — что? Уеду.

Н а с т е н ь к а. Так я ж буду скучать! То есть, что я говорю. Я говорю, вот и хорошо. То-то мы будем рады и будем вас провожать…

К о с т я. Скатертью дорога? Приятно слушать.

Н а с т е н ь к а. Я сказала? Я сказала, что будет жалко. Вы нас забудете, а я никогда. Костя!.. То есть, что я говорю… Я говорю, что напишу вам, как вы там живете, а мы будем жить, как будто вас и не было тут.

К о с т я. Здравствуйте, не было.

Н а с т е н ь к а. Совсем не про то разговор. А про то, что, конечно, были, и это свинство — думать иначе.

К о с т я. Болтаете вы, болтаете, Настенька. Что я хотел сказать вам?

Н а с т е н ь к а. Должно быть, что-то хотели.

К о с т я. Хотел, хотел. Вы русский язык разбираете?

Н а с т е н ь к а. Говорю, но он как-то отдельно от меня.

К о с т я. Можно, например, сказать: «Я давно не спал ночей»?

Н а с т е н ь к а. Не спали? Почему не спали?

К о с т я. Совсем запутался.

Н а с т е н ь к а. И я.

К о с т я. Русский язык очень трудный. Вот, например, говорят — «дайте табаку». Но ведь нельзя сказать — «дайте хлебу»? Получается дательный падеж.

Н а с т е н ь к а (печально) . Дательный падеж.

К о с т я. С того дня, как я начал думать над каждой фразой, вконец запутался.

Н а с т е н ь к а. А вы не думайте.

К о с т я. Нельзя. Разобраться надо. Идите сюда. Господи, лезьте там, тут же колючки. Какая вы неловкая. Слушайте.

Н а с т е н ь к а. А?

К о с т я. Вы Николая Островского читали?

Н а с т е н ь к а. Читала. Я читала: «Как закалялась сталь» и «Не в свои сани не садись».

К о с т я. Это разных Островских, Настя. Я говорю про того, который болен был.

Н а с т е н ь к а. Сказала? Я сказала? Как будто не знаю! А другой жил до революции и писал пьесы, как будто не знаю…

К о с т я. Николай Островский не мог ходить. Он не вставал с постели и писал.

Н а с т е н ь к а. Да.

К о с т я. Вот про это я и думал. Знаете… Когда мне хотели отрезать ногу, а был такой момент, я решил, что не буду жить. Черт с ним, решил, не буду, не могу.

Н а с т е н ь к а. Костя, ужас, как вы могли!

К о с т я. Конечно, глупости. Был только один такой отчаянный момент. А потом здесь… В железнодорожном саду играла музыка. Вы пришли из школы, переоделись и ушли. Усталая до последней степени вернулась с дежурства Любовь Никитична… Это было… очень скоро после того, как мы приехали сюда…

Н а с т е н ь к а. Конечно, скоро, потому что теперь я не хожу больше в железнодорожный сад, когда бываю свободна. Рассказывайте, рассказывайте.

К о с т я. Я сидел и думал: «Вот маленькая станция…»