Павел Хицкий - Проза и фарс

Лева, наверное, в самом деле не понимал, что делает, сочиняя свой бульварный роман. А я, к сожалению, догадывался. Он сделал так, что Тильда действительно поверила: она Тильда. К февралю, встречая парочку на желтых улицах, я стал замечать, что в девушке пропадает угловатость. Тильда сменила пуховичок на теплое пальто. В ней появилось своего рода изящество, какое бывает у худеньких испанок. Она постриглась под каре и ее бесцветные волосы теперь казались иссиня-черными. У Тильды начался небольшой насморк, из-за которого она говорила со слегка нездешним прононсом.

Теперь я назвал бы девушку Левы симпатичной.

– Кажется, я догадываюсь, почему ты в нее влюблен, – сказал я как-то Леве в белом кафе. – Тебе нравится оживлять Тильду собственными словами. Наклеивать на нее письма, как слои бумаги на папье-маше.

Но Лева опять не понял. Он впервые в жизни был счастлив, а что счастливому влюбленному до слов старика-альбиноса о папье-маше.

К концу зимы случилось то, что должно было случиться. То, от чего я всеми силами предостерегал Леву. В феврале, когда снег на улицах окончательно сбился в комки и пожелтел, на Васильевском острове, неподалеку от университета, я случайно встретил Тильду – и она шла не одна. Рядом, под руку с ней, шагал незнакомый мне совершенно счастливый американец. Сомнений быть не могло: по весеннему запаху в воздухе, по смущенным взглядам, которые Тильда, слегка краснея, бросала в сторону спутника, по ее новой хозяйственной походке – я понял, что вижу пару в начале долгого прочного романа.

Честно говоря, я полагал, что увижу рядом с Тильдой испанца или аргентинца. Это еще укладывалось в сюжет. Но рядом с девушкой шел именно – американец. Он выбивался из петербургского пейзажа, как альбатрос. Его полноватое лицо лоснилось и блестело, как серебряная салатница, на солнце, неожиданно вышедшем из-за кашицы облаков. На фоне землистых, обрюзгших от вечных дождя и снега лиц спутник Тильды казался небожителем, полноцветной репродукцией в дешевой, напечатанной на папиросной бумаге книге.

Он был хороший человек, этот американец. Лет тридцати, в меру смущенный, в диковатых роговых очках, которые делали его похожим на профессора филологии. В спутнике Тильды проглядывала какая-то интеллигентная простота, без ухарства и пошлости. Он шел и глупо улыбался. Я не слышал, что американец говорил раскрасневшейся девушке. Доносились только обрывки слов: «postdoc», «Kruchenykh», «apartement». Кажется, за десять минут, пока я наблюдал будущих влюбленных, он ни разу не сказал «нет».

Разумеется, Тильда сделала вид, что не узнала меня.

Я понял, что любви Левы – конец. Так случилось, что его письма действительно превратили девушку, похожую на титло (с простецким, как я узнал под конец зимы, настоящим именем Варя), – в Тильду. И она выбрала носителя счастливого языка. Лева изменил ее судьбу. Возможно, он спас ее, избавив от жизни в нашем городе землистых лиц и желтого снега.

Я несколько раз видел Тильду с американцем. Даже чаще, чем с Левой. Но я не стал говорить Леве, что его роман подходит к концу; не хотел отбирать то немногое, что юноше еще оставалось: несколько недель увядающей любви, прекрасной, как листья, падающие в сентябре на ограду Летнего сада. Возможно, в какую-то из прогулок по Васильевскому Лева даже краем глаза заметил Тильду с американцем – но зрачок проскользнул мимо. Так взгляд минует неожиданные детали на привычных картинах – вроде птицы, которая на гравюре Дюрера кричит «бе-бе-бе».

В конце марта Лева и Тильда встретились в последний раз. У той самой букинистической лавочки, где познакомились. Я, по случайному совпадению, оказался внутри. Увидев их, я вышел из пыльного магазина на улицу. Я не мог пропустить слова, которые говорят в конце.

Лева и Тильда не обратили на меня внимания. Они смотрели друг на друга одинаковыми карими глазами, но в зрачках больше не было огня, только недоумение и неловкость. Тильда сказала, что уезжает. Пока – в Мадрид. Она сказала, что дарит Леве книгу, оброненную в первую встречу. Я, наконец, разглядел обложку. Оказалось, это роман ненавистного мне писателя, который добровольно отказался от русского языка и перешел на чужой английский.

Услышав Тильду, Лева пожелтел, как бумага. Как извлеченный из земли древний папирус. Он почти сразу понял, что Тильда вычеркнула его из жизни, как запятую перед «когда» в ответе на первое письмо. Вероятно, он желудком почувствовал ошибку с именем, о которой я говорил ему с самого начала. Расставание было предопределено: только последнее вычеркивание, пропуск последней любовной буквы окончательно превращал титло в тильду.

Лева ссутулился сильнее обычного и стал похож на лохматую, покрытую перьями запятую.

– Ты похож на тощую кому, – насмешливо сказала Тильда.

Лева ничего не ответил и отвернулся. Какой-то школьник вдруг громко хлопнул дверью букинистической лавочки. Любовная история закончилась под звон пошлого золоченого колокольчика.

Когда Тильда скрылась за поворотом, Лева вдруг заметил меня, сжал слабые кулаки и сказал:

– Мне пора. Я должен все это записать.

Это и оказалось самым невероятным в моей истории. Вместо того чтобы понять, как губительны и опасны слова, доведшие Леву до разрыва с Тильдой, он с новой силой поверил в них.

Только в этот момент я с очевидностью понял, что Лева – мой. Понял так ясно, что даже удивился, как я с самого начала этого не заметил. Теперь Лева до конца жизни будет писать. Я, как наяву, увидел его через десять лет: он доканчивает второй роман и не может остановиться, хотя давно понимает, что спасение, как с Тильдой, больше не повторится, что он губит себя, обрекает себя и своих героев на путь, который прошли все, от желтого дворянина до Башмачкина.

Тогда я сделал то, ради чего веками хожу по сизому от ветра городу. Я протянул Леве простецкую шариковую ручку и сложенный вчетверо лист чистой бумаги, которые обычно ношу в кармане пальто. Перо и бумага. Мой вариант того, что на других языках называют – контракт. Бородатый карлик за витриной букиниста, увидев жест, плотоядно оскалбился. Лева, разумеется, ничего не понимал. Пока я объяснял ему, что значат эти ручка и листок бумаги, начал накрапывать холодный дождь. Капли падали на темно-серый асфальт и складывались в малознакомые чужеземные буквы. Кажется, над одной из них промелькнула печальная улыбка тильды.

Бродя по полутемному городу, я ощутил странное желание тебе написать. У нас, по эту сторону жизни, зима. Земля белеет, как саван. Деревья похожи на черные вороньи перья, усыпанные известкой.

И еще ночь. В полутьме дома серые, как обелиски на монастырском кладбище. Том самом, по которому мы когда-то гуляли с тобой. По колено в снегу, промочив ботинки и уже не надеясь найти могилу первого русского европейца, попавшего в сумасшедший дом.