Павел Хицкий - Проза и фарс

Вслед за запахом пришел вид. Ты определенно расцветала. Ты становилась красивее, ярче. На лице появился румянец. Руки стали теплыми. Кожа приобрела другой, более живой оттенок. Грудь – моя любимая грудь – налилась, соски стали женственнее и круглее. Я не видел раньше таких совершенных – и невозможных – сосков.

Я смотрел на тебя и не знал, что делать. Когда ты ходила по заснеженным улицам, метель будто огибала тебя. Лед больше не приставал к лицу. Щеки не бледнели. Ты менялась – и была счастлива. О, как ты была счастлива! Смеялась, радовалась, как девочка.

Потом я заметил странную вещь. Твоя фигура словно проламывала мир. Воздух загибался вокруг тебя, точно фольга. В нем образовывался пар, почти как от нагретого чайника. Я не верил глазам. Постепенно я начал понимать, что происходит. Ты стала слишком цветущей для моего зимнего мира. Он больше не справлялся с тобой. Так снежинки не могут совладать с теплым воздухом из окна. Их отталкивает, они отлетают в сторону и тают.

Это случилось, когда я заметил на твоем лице веснушки. Они ярко рыжели на румяных щеках. Я ждал тебя не у эстакады, а в черно-белом парке неподалеку от местного университета. Темные, будто вырезанные из папье-маше деревья. Иссиня-белые сугробы, равнодушно укутывающие их, как плохая мать.

Я увидел тебя издалека. Ты бежала, и снежинки таяли за твоей спиной. От тебя валил пар. Как обычно, ты не узнала меня, спрятавшего голову в капюшоне. А когда ты оказалась в нескольких шагах, случилось неожиданное. Мир вдруг завернулся вокруг тебя, так, что ты почти скрылась из виду – и резко отпрянул. Узоры на рыжем пальто вспыхнули простыми яркими цветами: желтым, зеленым, синим. За тобой появился проем, зияющая расщелина, протянувшаяся от снега до низких свинцовых облаков.

– Аня! – крикнул я. Но ты обернулась не ко мне, а к проему. Сделала шаг в него. Тут память опять подводит меня: то, что я увидел там, в расщелине, невозможно описать. За тобой стояли деревья, но они почти скрывались в пятнистой зелени. Небо – наверное, это все-таки было небо – синело. В его левой части, выше двух белых облачков, светил желтый шар. Яркий, почти оранжевый. Он слепил меня сильнее, чем стоваттная лампочка, зажженная в темноте. Еще там, на уровне зеленой бахромы, виднелось сиреневое пятно. Оно пахло так, что я едва не упал. Вокруг пятна летало нечто разноцветное. Рядом сидело другое разноцветное и издавало мелодичный скрипящий звук.

Ты посмотрела на открывшийся пейзаж, уверенно засмеялась и сделала еще шаг. Потом обернулась, снова не узнала меня и весело махнула рукой. Как будто сказала «прощай» старому заснеженному миру. Тогда-то я и увидел веснушки. Последнее, что я увидел. Проем с хлюпаньем закрылся. Ты больше не была со мной.

Я стоял, онемев от ужаса. Я не знал, что делать. Не понимал, как жить дальше. Сначала я подумал, что твое исчезновение станет повторяться каждый день. Снова и снова. Но назавтра в университетском парке никого не было. Я ждал тебя полтора часа, леденея изнутри и кутая в карманах непослушные замерзшие руки. Потом вернулся домой. Слезы катились по моим белым щекам и примерзали к обветренной коже. На следующий день тебя опять не было. На третий – тоже.

Мой мир по-прежнему стоял, но в нем появилась ужасающая неправильность. Снег сыпал и лежал, буро-зеленый вокзал остался на месте. И тем не менее, я продолжал находить знаки. Теперь они были здешние, мертвые. За окном я нашел трупик цветной птицы. В сугробе у подъезда заметил заледеневшего жука. Что до цветной полосы в небе, ее я больше не видел. Капли с неба падали на меня – но в виде твердых тяжелых шариков. Они достигали размеров ногтя на мизинце и были мутными, как искусственный жемчуг.

Тогда-то, устав от слез и слабости, мешавшей мне встать с холодной постели, я и решил найти могилу первого европейца. Я знал, что он пытался сделать мир меняющимся и неповторимым. Я дошел до кладбища, ютящегося во дворе буро-рыжего монастыря. Там не чистили снег. Приходилось пробираться в сугробах, доходящих до пояса. Я бродил по некрополю, чертыхаясь и проклиная все на свете. Штаны покрылись корочкой льда. Перчатки промокли. Руки превратились в бесчувственные культи.

Наконец в дальнем углу кладбища я нашел старую, ветхую, но внушительную могилу. Я едва понял, чья она. Пришлось разгрести снег, скрывающий надпись. Без сомнения, там лежал первый европеец. Он был мертв. На черном обелиске не было никаких цветных пятен. Никаких знаков. Обычная могила, такая же неизменная и повторяющаяся, как все остальное.

Я понял, что обманулся. Изобретатель истории не поможет мне. Он не вернет тебя. Не укажет, где тебя искать. Я снова заплакал. Потом подумал, что могу хотя бы попытаться подать тебе знак. Оставить что-то, что может дотянуться из моего мертвого мира в твой. Я сел в сугроб около могилы и начал писать непослушными замерзшими пальцами.

Стоя у буро-зеленого вокзала под эстакадой, я заканчиваю рассказ. Я не верю, что наши миры пересекутся. Чудо не происходит дважды. Блеклые и яркие краски не смешиваются под одним небом. Но когда я завершу мою смутную, как метель, речь, воспоминания о тебе останутся со мной навсегда. Они будут повторяться в моем заснеженном городе каждый день. К моей детской, нелепой радости. Снова и снова.

Я забрел на полуостров случайно, когда искал винный магазин. Он располагался почти в центре, недалеко от парка с храмами времен Ивана IV – идеальный московский район, какими их показывают в рекламных объявлениях.

С трех сторон район окружала река, вдоль которой бегали чернобородые атлеты в синих трико. Путь вглубь полуострова начинался с загса, а на другом конце, у стрелки, открывалась новодельная церковь в древнерусском стиле. Победное майское солнце светило, как на соцреалистической картинке, на автомобилях во дворах развевались черно-желтые ленточки. Родители на площадках играли с детьми в баскетбол, а депутат от «Единой России» вышел из офиса и здоровался за руку со всеми.

Продмаг нашелся в переделанном доме быта у трамвайных путей, между зоомагазином и туберкулезным диспансером. Продавщица долго отсчитывала мелочь, монеты слегка тронула плесень, но меня это не насторожило. Я чувствовал, что очарован полуостровом и хочу остаться в нем навсегда: смотреть на реку, ремонтировать детям велосипеды и подтягиваться на турнике вместе с бородатым дагестанцем в тельняшке и бескозырке.

Я уже выбрал дом, в котором хотел бы жить: угловатое здание, антеннами на крыше напоминавшее о речном флоте, а слепыми окнами с торца – о последних годах конструктивизма. Оно стояло у дороги, ведущей к центральной площади, под ним ждали трамвая юные веснушчатые девы.