Павел Хицкий - Проза и фарс

Примерно через час я все-таки начал замечать странности. Несмотря на субботу, загс был закрыт. Место мужчин, пьющих пиво под деревьями, занимали немолодые женщины. Они стояли поодиночке у подъездов и стен, курили и стыдливо отхлебывали из банок.

Я хотел было повернуть назад, но одна из семей, игравших в баскетбол на зарешеченной площадке, позвала меня.

– На площади сегодня гуляния, – сказала атлетичная мама с голыми руками, выпиравшими из мускулистых плеч.

– Там глинтвейн дают, – поддержал маму толстый загорелый папа.

Десятилетний мальчик в коротких шортах прозвенел велосипедным звонком, а папа задорно повертел висящими на большом пальце ключами. Одна из дам, пьющих пиво за деревом, посмотрела на нас неодобрительно и, кажется, хотела сделать предостерегающий жест, но замерла, как кариатида.

Я последовал совету и свернул к площади. Когда я проходил мимо трамвайной остановки, по-весеннему раздетые девы приветливо помахали мне. У всех троих на зубах блестели острые брекеты.

На главной площади отчетливо пахло тиной. На сборной сцене пел оркестр в тельняшках – слева в третьем ряду раздувал щеки замеченный мной на турнике дагестанец. Вокруг бродили местные жители – они слегка пошатывались от бурлившего в них, как кипящий глинтвейн, патриотизма.

Депутат от «Единой России» и священник с черно-коричневой лентой жали друг другу руки. Священник был худ, из-за жары на его очках блестела радужная капля пота.

– От героев былых времен

Не осталось порой имен, – стройно пел хор.

Краем глаза я заметил, что мужчины и женщины на площади поворачиваются ко мне, и глаза у них зеленые, как болотная тина. Убежать я не успел, да и не пытался. Они набросились на меня все разом.

В последний раз Алекс видел Нику, когда она танцевала на скошенном сентябрьском поле. Сосны смотрели на сухую траву, лежащую на коротких зеленых остатках – белые стебли, толстые, как солнечные лучи, провалились на обратную сторону жизни и плыли там на ветру, смешиваясь с безвидными прошлогодними иглами. Ника кружилась, подняв голые руки над головой, полупрозрачная кирпичного цвета блузка оставляла ее невесомой. Было тепло, осень, казалось, еще не началась, в музее под Тулой стоял нежно-зеленый день, каких в сентябре в России не случается вовсе.

Они приехали в Ясную Поляну в субботу, на усадебных дорожках играли свадьбы, белые невесты поддергивали платья над ямами с водой, бирюзовые подружки несли букеты, женихи в галстуках фотографировались на скамейках, у флигелей, на фоне старых разлапистых яблонь, дававших кисловатые яблочки, выродившиеся и похожие на дичку. Алекс запрещал себе чувствовать покой, он стискивал зубы, сжимал кулак в кармане бежевого плаща и старался не забыть, что недоволен, обеспокоен, что нужно достучаться до жены несмотря на деревья и траву, флегматичных лошадей и неспешное движение пропахшего сидром воздуха.

Алекс с утра хотел поговорить с Никой по душам, но не мог выбрать подходящий момент. Ни за завтраком, когда жена посмотрела на его обезжиренные плечи, хмыкнула, и ее широкие глаза сами собой закрылись, как в дождь безотчетно запахивают пальто. Ни в пробке на Варшавском шоссе, в которой она спала, откинувшись на заднем сиденье и сжав в грубых руках бумажный стаканчик с кофе. Ни на подъезде к Туле, когда из-за поворота выскочил зелено-голубой пикап с ребенком на заднем сиденье и подрезал тойоту Алекса, а Ника захлопала в ладоши и сказала:

– Смотриии, какая машина бирюзовая!

Алекс не мог поговорить с Никой по душам уже несколько лет. Ему казалось, что они не обсуждали всерьез ничего и никогда. Они несли легкую чушь в день знакомства – в людном дворе на Пушкинской, где пили фруктовое пиво и черничные настойки, тени под фонарями утраивали фигуры, а Ника сидела с бокалом вина и отрешенно смотрела на толпу. Алекс подошел к ней, сел рядом на лавку и спросил – как будто сам у себя – похоже ли белое вино на лицо Пьеро. Ника ответила, что нет, оно слаадкое, обернулась – и Алекс окаменел. Ему показалось, что перед ним призрачная девушка, находящаяся вне времени, и внутри у нее переворачивается синий дым в свете фонарей; и одновременно он видел самого эротичного человека в жизни.

Оба торжественно молчали, когда шли в загс на Таганке – без друзей и свидетелей. Брак казался Алексу удачной шуткой, как если бы он на слабо ввязался в историю – залез на крышу по пожарной лестнице или вытащил из чужого кармана кошелек – и оставалось только досмотреть, чем кончится. Три года назад, точно: был июль, паряще-теплый, невесомые дожди срывались на землю и исчезали без следа, сытая ворона у загса смешно каркала и перебегала от дерева к дереву, как собака. Алекс и Ника шли по шумной улице почти боком, обнявшись и не отходя друг от друга ни на светофорах, ни у банкомата, в котором нужно было заплатить пошлину, а карточку заело и пришлось вызывать работников банка, чтобы ее вытащить. Ни загса, ни поцелуя Алекс не помнил, но белое золотое кольцо, как и Ника, носил всегда, даже спал в нем в гостиницах во время идиотских тренингов и конференций.

Они коммуницировали в пустоту часто, даже слишком. Алекс звонил Нике дважды в день – сначала из командировок, рыжая медь, серый алюминий, потом, когда его назначили главой департамента, между годовыми отчетами и совещаниями о реструктуризации, после переговоров с морщинистым замгубернатора и перед leg day в финес-клубе в Сити. Он целовал Нику вдоль невидимых телефонных волн, рассказывал о провалившемся в водопроводный люк директоре и прокисшей каше в корпоративной столовой – и передавал бесконечные приветы, и заказывал букеты с доставкой, которые Ника никогда не забирала; они оставались у двери в их съемную трехкомнатную на Басманной, пока вечером он не заносил их и не ставил рядом с огромной сине-зеленой кроватью, у дубовой спинки, лак на которой покрылся мелкими трещинами от старости.

Близость и любовь, которые Алекс показывал каждый день, выглядели ненужной вежливостью. И Алекс беспокоился – да, наверное, это можно назвать словом «беспокоился». Не из-за того, что Ника замкнута и холодна – она с самого начала, с первого вечера, когда он привел ее в родительскую квартиру на Пресне и угощал шоколадным ликером, выглядела отстраненной и непонятной; как неподвижная точка, вокруг которой разворачивается забота, кружится фруктовый ветер из слов, подарков и предложений, а она остается на месте и только иногда, чуть откинув голову назад, улыбается. Когда Ника под утро ушла, он звонил ей три дня, прежде чем она согласилась встретиться еще раз.

Ника была нелюдима, она несколько раз ездила с Алексом вместе в отпуск – к Мертвому морю и на далекие острова, где не знают ни слова по-английски, но никогда не ходила с ним вместе в гости и не встречалась с его друзьями. Алекс не был уверен, что успел познакомить ее хоть с кем-то.