Галина Щекина - Аскет. Пьесы

Бабушка выскочила из избы с поленом: «Куда ставите, сейчас начнут бить по хате, а здесь дети малые!» Велела тащить пулемет на угол двора и там сама заправила пулеметную ленту.

Когда начинали бить орудия, мы с Катериной бежали прятаться в погреб. Бомбежки продолжались по трое – четверо суток. Я был в зачумленном состоянии. Когда сутками напролет бомбят, перестаешь испытывать страх за жизнь, – безразличие полное. Хотелось спать. Я не думал, убьют ли меня, закрывал маленького братишку Толика, он тогда живой был.

В таком состоянии солдаты, измотанные, спят прямо в окопах. Сейчас это совершенно не может быть понято. Скорее бы бомба попала, кончились муки.

Как сейчас вижу солдатика с оторванной рукой: он сидел, привалившись к избе, обнял уцелевшей рукой остатки пустого рукава и раскачивался из стороны в сторону. Не знаю, отдавал ли себе отчет в происходящем».

Нила (мальчику, когда тот заканчивает читать и садится на место) : Какой молодец! Как фамилия?

Класс хором: Сопин. Миша.

Нила: Удивительно! Быть не может.

Мальчик (снова выходит вперед) : Я хочу это знать,

Чтоб до смерти успеть разобраться:

Здесь хрипел раскаленно,

Бил, взахлеб заходясь, пулемет.

Здесь оно начиналось,

Мое кровное, крестное братство.

Что годам не подвластно,

Со смертью моей не умрет…

Мальчик: А… почему он… ушел? Не стал рассказывать про сына полка?

Нила: Потому что больно, до сих пор.

Нила включает музыкальный центр. Звучит песня на стихи Николаича. Можно – в исполнении барда.

Заросли блиндажи той войны,

Поржавели былые преграды…

Спит в канаве защитник страны —

На груди боевые награды.

Сон и явь – рукопашный удар.

Правый берег и горсточка взвода,

И пристрелянный мертвый плацдарм,

И днепровские красные воды…

Отмытарствовал, отвоевал.

Не шагал на Победном параде,

Был в Потсдаме сражен наповал,

И – посмертно представлен к награде.

А вторично в засаде убит

В побегушке из лесоповала.

Смерть по жизни водила как гид,

Приполярная ночь отпевала.

Спит солдат, много снится ему.

Небо чистое и голубое —

Снятся годы, где грел Колыму,

Не остыв от последнего боя!

Место действия – колония, большой зал, окна в решетках, сцена, висят знамена, транспаранты «Поддержи Святого Иоанна – это духовный символ исправительного учреждения», «Не кури на промзоне – выйдешь раньше на два сезона». Вдоль сцены ходят и стоят охранники с оружием.

Громкоговоритель: Здравствуйте, Николаич, уважаемый. Проходите на сцену. Благодарим вас за согласие выступить в исправительной колонии перед осужденными четвертого и шестого отрядов. Ваша поэзия отражает доскональное знание законов нашей пенитенциарной системы.

Николаич (в пальто, медленно входит, в руках листы ): Здравствуйте, люди! (Слышен гул за сценой и аплодисменты.) Пришел к вам накануне выборов. Но не затем, чтоб вас агитировать. Вас, ребята, агитировать незачем – за кого скажут, за того и будете голосовать. Поэтому обсуждать тут нечего. Минуту. Я понимаю, что охрана стоит, чтоб меня охранять от вас. Но я не боюсь. Я сам зэк со стажем. (Гул за сценой, аплодисменты.) Вольно, ребята. (О хранники опускают оружие.)

Одобрительный гул засценой: «У-у-у! Сколько отмотал, писатель?»

Николаич: Семнадцать отмотал. Минус два на поселении. (Гул стихает.) То, о чем я пишу – я это слишком хорошо знаю.

За все, что выстрадал когда-то,

За все, чего понять не мог,

Две тени – зэка и солдата—

За мной шагают вдоль дорог.

После боев

Святых и правых

Молитву позднюю творю:

Следы моих сапог кровавых

Видны— носками к алтарю.

Есть в запоздалом разговоре,

Есть смысл:

За каждый век и год,

Пока не выкричится в горе,

Пока не выплачется в горе,

Любя, душа не запоет.

(Пауза.)

Будь проклят век, родители и мы,

Наручники, безумие тюрьмы:

Садистские дознания в подвале,

Где не было мучениям конца,

Где к милости напрасной не взывали,

Под сапогами лопаясь, сердца…

Николаич: Писать я начал, чтобы уметь говорить с собой, понимать, что со мной произошло. Я всегда чувствовал себя одиноким человеком, у которого украдена ласка. Недостаток, недобор, обойденность, нехватка чего-то самого важного. Неистово искал, с кем я мог бы откровенничать. Этот путь привел меня к стихам. Году в сорок втором – сорок третьем, двенадцати примерно лет, я сидел в деревне в хате, читал об Урале, а за окном была метель. И вдруг стало складываться в голове: «А за окном седой февраль орал. / А за окном – тайга, метель, Урал…». Это поразительно – через полтора десятка лет меня повезут на тот самый Урал под конвоем, но в сорок втором это было смутное ощущение, от которого появилось желание заплакать словами от страшного дискомфорта души. И от этого желания – к первой мохнорылой попытке. Вопросов «когда, что, почему?» еще не стояло. Но была некая предыстория творчества: сделай что-то словами, и станет легче. Мы получали «высшее пенитенциарное» образование: буквы алфавита узнавали из переклички тюремных надзирателей. «На сэ есть, на рэ есть? Кто на хвэ?» – так выкликали счастливцев, которым носили передачи родственники. Грамотой овладевали в «индиях» – до дыр зачитывая обвиниловки, прежде чем пустить их на курево. «Индия» – камера, в которой сидели те, кому никогда ничего не приносили. Арифметика – отсиженные и остающиеся по приговорам годы. Был большой временной разрыв, но через годы желание выкричаться словами пробивалось снова. Непреходящая задавленность заставляла что-то корябать, говорить хотя бы с самим собой.

Аплодисменты.

Место действия – газовая котельная, кубы, котлы, трубы и вентили. Из окна солнце. Громкая музыка из радио. Николаич обходит участок, подкручивает вентили, садится и пишет. Встает, смотрит на показатели. Звонит телефон. Николаич поднимает трубку.

Николаич: Алло, дежурный у телефона. Да, смена с восьми утра, сутки. Заменить? Не, это не получится. По семейным обстоятельствам, да… Да, я перезвоню, если что. (Только кладет трубку, как опять звонят.) Алло, дежурный у телефона. Я же вам только что ответил, что две смены не смогу. Что? Что вы сказали? Это Петрозаводск?! Ох ты, мать честная. Как, вы сказали, ваша фамилия? А, все понял. Но если она в больнице, то как вы нашли меня? Ах, она сама попросила. Святая женщина. Да Бог с ним, с тиражом. Она бы только выжила. Передайте ей мои пожелания… Да, пусть выздоравливает. (Хватается за голову и молчит.)

Петровна (входит): Уже сидит и пишет! Хороший признак. А то я уж боялась…