Галина Щекина - Аскет. Пьесы

Николаич: Да рано еще.

Петровна: На работу опаздываю. Я тебя поздравляю, честно. Такая дата! Вот пирог с грибами. Но ты давай тут не очень. Хорошего тебе дежурства. Чую, непростой будет день!

Николаич: Вот боится она. А я на работе.

Петровна: И еще есть для тебя сюрприз! Не поверишь.

Николаич: Неужели еще и чекушка к пирогу? Не верю.

Петровна: Да что ты! Лучше. Я разбирала архив в подвале. Смотри, что нашла. Письмо от Кожинова, отзыв на твои стихи.

Николаич: Вот это ты точно загнула. Где было?

Петровна: Вот оно! Вот! В коробке от телевизора! Я сразу вспомнила, как мы до этого Астафьеву написали. И как Виктор Петрович ответил положительно. Запомнилась характерная, чисто астафьевская фраза про собаку, которая, уж если бросилась лаять, так должна и за порты хватать. Как бы совет – будь смелее.

Николаич: Ну, не знаю, зачем меня смелости учить. Я в лагерях свое отбоялся. Тут братья-писатели упрекают, что я один так мрачно пишу. Мрачно и загробно. Да, это Кожинов, обо мне.

Петровна: А я о чем! Читай.

Николаич (читает) : «Думу» поэта можно определить просто – Великая Отечественная война. Это именно «генеральная дума», это возвышающая боль и скорбная радость, нетленная память детства и в то же время – венец зрелого сознания, дух причастности ко всей громаде народа, и вместе с тем самое личное, самое сокровенное. Это НАДО печатать, и я готов поддержать и публикацию в журнале, и издание отдельной книжки».

Петровна: Вот видишь! Он все понимал. Еще тогда понимал!

Николаич: Да, я тоже вспомнил. Ну и что, Петровна? Это валялось в редакции столько лет, ему не дали ход. И ни к чему не привело. Все равно пришлось оттуда когти рвать. Сама видишь, Пермь меня никак не приняла.

Петровна: В одном городе отринули, в другом приняли. Нет, я считаю, авторитет Кожинова сработал. Стихи-то у тебя какие! Антисоветские, прямо скажем, стихи. Ладно, дело прошлое. Но память-то все равно дорога. Сразу всплыло – как я потом к Кожинову в Москву приехала, ну, когда на курсы журналистов пошла. Как он от меня отбояривался. Мы же понимали, что такое Кожинов. Бог литературный. Рубцову имя сделал. Да и ты состоялся. И книги уже есть. Настоящие!

Николаич: А какой ценой. Редакторша с сердцем в больнице. Вот сейчас звонили из Петрозаводска. Я готов на коленях перед ней стоять, перед этой редакторшей. Помощь оказала бесценную. И не только в правке. Главное – услышала она. А такого собеседника больше нет. У государства ни шиша, и у меня ни шиша.

Во время разговора Николаич ожесточенно курит. Петровна подставляет ему пепельницу, сует носовой платок в карман, кладет на котел пачку бумаги.

Петровна: А ты пить перестань, и все будет. Не срывайся.

Николаич: Петровна.

Петровна: Николаич.

Николаич: Петровна.

Петровна: Николаич!

Николаич: Ладно, иди уже. Опоздаешь. Письмо оставь.

Петровна: Нет! Как раз пирог я оставлю, а письмо заберу. Это реликвия. А то ты задумаешься и на цигарку искрутишь.

Николаич: Да нет, у меня две пачки «Астры» есть. Мне вообще-то мало надо.

Не кипит, не бьется в берега

Черная река судьбы зловещая.

От кого мне было так завещано —

За одну две жизни прошагать?

Белый пар скользит по валунам,

Как дыханье трудное, неровное.

Памяти моей лицо бескровное —

На лету замерзшая волна.

И с тех пор за криками пурги

Слышу, если вслушиваюсь пристально,

Лай собачий и глухие выстрелы,

И хрипящий шепот: «Помоги!..»

Николаич: Да это, ты, наверно, не помнишь. Я его переделал. Но вот в этом, наверно, «генеральной думы» больше? Смотри:

Умудриться бы

В доброй стране как-нибудь

Без ночных визитеров

Свой крест дотянуть.

Для кого и зачем

Я все это пишу?

Свое сердце

От памятной боли гашу.

Целовали меня

Сапогами взасос,

И приклады,

И карцерный хлеб перенес.

Значит, здесь я не лишний.

Знать, для черного дня

В летописцы

Всевышний

Готовил меня.

Петровна на цыпочках выходит. Входят постепенно Гриня, Нила, Филипп, Родион и все, здороваются, обнимают Николаича, садятся кто где. Николаич, будто не замечая, пишет. Над ним северное сияние.

Клим (входя) : Ну, вот что, Николаич, с днем рождения. Вот! Вот тебе бутылка коньяка (протягивает бутылку).

Николаич: Вот это ты засандалил, Клим. Добре.

Клим: Разговор у меня есть. Ты уже сколько лет как сюда переехал? Пора уж тебе, Николаич, к берегу нашему. В Союз. Рукопись смотрел. Поэзии мало, одни лозунги. Но сделано крепко. Если что, я рецензию мигом.

Николаич: Насчет крепко – это все редактор.

Критик: А кто редактор? Кто-то из наших?

Николаич: Галимова. В Петрозаводске.

Клим: Фу, баба.

Николаич: Уж в этом я разбираюсь. Я благодарен ей за то, что она в самые слабые места меня уткнула. Сам бы я не вылущил. Потому что тема есть. А рукомесла еще мало. Да зачем мне Союз? Я одиночка! Одиночная камера.

Клим: Как это зачем? Пособие ли будет, пенсия ли…

Николаич: Ага, дадут мне пособие, а я потом говори все по бумажке. Будете гонять по депутатам. Нашли дурака. Что я тебе, пес на цепке?

Клим: Да жить-то надо как-то! Посмотри, легко ли Петровне твоей на трех работах?

За их спинами начинается гудеж и шум. Гриня, Нила, Родион и Филипп говорят, ходят, крутят вентили. Нила подходит к Николаичу и Климу, протягивает им в чашках коньяк. Гриня, Филипп и все подходят чокаться.

Николаич: Баба! А куда мы без нее? А ты, Нил египетский, что скажешь? На семинаре была?

Нила: Была. Разделали под орех. Почему же вы, Николаич, не подсказали, что туда незачем ходить? Что там промывание мозгов и унижение человеческого достоинства?

Клим: Женщина не может быть творцом. Ее дело – щи варить и детям сопли утирать. Литературу им подавай! Ишь они!

Николаич: Не сказал, потому как семинары и восьминары – все одно нары. Не побываешь на нарах – ничего не добьешься. Вашей сестре вход только на спине.

Нила: Ну, Николаич! Зачем вы так грубо! У меня стих есть.

Николаич: Давай, пори по-черному!

Нила: Он был черен, и худ, и ободран, —

Арестованным солнцем за тучей —

Был насмешливо легок и бодр он,

Невозможный, ничей, неминучий!

Он родился, когда убивали.

Среди горя и тленности выжил.

Рай мифический нужен едва ли —

Ад кромешный привычнее, ближе.

Так возник человек издалека —

Вечный путник без сна и приюта,

И повел он презрительным оком,

Явно знак подавая кому-то.

Подносили шипучие кубки —

Отвергал и еду, и напитки.

Признавал лишь отраву и трубку,

Диких песен измятые свитки.

Протягивает Николаичу сверток, перевязанный лентой.

Николаич (сопровождает речь жестами) : С неба свесилась веревка. Кто-то свесил там ее? А в окно вползает ловко волосатое ворье. Что это? Это немотивированное начало и непонятное – скачками – развитие! Нужна мысль, которая бы все объединила, связала весь стих в одно предложение. А так все разваливается. Есть, конечно, просветы, есть сильные моменты, догадки, за которыми напряжение, энергетика чувств. Именно это и печалит. Потому что несделанность, оттого – непонятность. Энергетика взрывается там, где не надо, давит автора, волочет за собой. Я спрашиваю, что это?