Иван Елагин - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.2: Стихотворения. Портрет мадмуазель Таржи

О чём он мечтает, вздыхает о чём
За тёмной стеною, увитой плющом?

Зачем он умчался за тот поворот,
Куда он столбы световые несёт?

Куда он поплыл между звёзд и ветвей
В кабине своей, в одиночке своей?

И я для него, верно, тоже не в счёт,
Хотя он при встрече рукой мне махнёт,

А если столкнут обстоятельства нас,
Он скажет незначащих несколько фраз.

И хоть мы живём во вселенной одной,
Но каждый рождён под своею звездой,

И между тобою и мною, сосед,
Мильон световых простирается лет,

Такая же даль между мной и тобой,
Как между моей и твоею звездой!..

Осталось ждать совсем немножко.
Загрохотавший самолёт
Сейчас на взлётную дорожку
Тяжеловато поползёт.

Мелькнет внизу реки аорта,
И ты по небу поплывёшь,
А голубь над аэропортом
Так архаически хорош!

А облака то мчатся ниже,
То вырастают по бокам,
И Бог, наверное, на лыжах
Идет по этим облакам.

Мы в самолете из бумажных кружек
Пьём кофе, заедая чем-то сдобным.
Мы в облаках ныряем неуклюжих
По пропастям и выступам сугробным.

Я слышу, как мои соседи слева
Судачат о законах пенсионных.
Ни на копейку не волнует небо
Людей, непоправимо приземлённых.

А я когда-то рвался в эмпиреи,
В загадочность заоблачного мира.
А может быть, они меня мудрее —
Вот эти два солидных пассажира.

Мне, может быть, пора уже смиренно
Приняться за моё земное дело
И позабыть о том, как вдохновенно
За самолётом облако летело.

А раз уж самолёт пришёлся к слову,
То если к самолету присмотреться,
Легко поверить Ильфу и Петрову,
Что это только транспортное средство.

Пора покончить с болтовней мистичной
И позабыть про вечные загадки,
А если думать, то о методичной,
Спокойной, своевременной посадке.

А рядом в блеске золотистых лезвий
Горит закат огромною иконой,
А я сижу такой смиренно-трезвый,
Такой погасший, скучный, умудренный.

Не говори про ангельский хорал
И про рыданье траурное клавиш.
Могила — нескончаемый провал.
Ты не поправишь, что не так сказал,
И что не так подумал — не поправишь, –
Тут больше ни убавишь, ни прибавишь!
Неважно у могильного колодца —
Покойник преуспел иль сплоховал.
Он без твоих упрёков обойдётся
И обойдётся без твоих похвал.

Я тоже устал от нелепицы всякой,
Живу, как амфибия, — жизнью двоякой.

Живу в настоящем, дремотно-заросшем
Как будто гигантской омелою — прошлым.

Меня ты увидел к окошку прильнувшим,
Ты видел, как я проплываю минувшим.

А если тебе улыбаться я стану,
То это я в фильме плыву по экрану.

А если в словах моих грусть иль весёлость,
То это на плёнку записанный голос.

Тут даже и тень моя тоже фальшива —
Неверная, лунная тень негатива.

А в нескольких метрах лимонно горящий
Качается в ветре фонарь настоящий.

И я на углу, на ночной остановке
Стою настоящий, нескладный, неловкий.

И я подымусь по ступеньке в автобус
И сяду, живущим сейчас уподобясь.

И в раму оконную вполоборота
Я вставлю себя, как вставляется фото.

Маршрут у автобуса этого странный, —
Повсюду наставила память капканы.

Меня ты увидел к окошку прильнувшим,
Ты видел, как я проплываю в минувшем.

Люди и зданья бросают меня
В тёмную воду вчерашнего дня.

На меня наплывает опять
Слов мерцающих столпотворенье.
Подмывает меня написать
Сумасшедшее стихотворенье.

Я качаюсь, как будто во сне.
А какое-то дикое слово
Поднялось, как дельфин на волне, —
И пропало, и выплыло снова.

Чемодан… чемодан… чемодан…
И меня пробирает до дрожи.
Для чего и зачем он мне дан —
Чемодан из сверкающей кожи?

Чтоб торжественно сесть в самолёт?
Чтоб явиться в гостиницу важно?
Свет гостиница люстрами льёт
Ослепительно, многоэтажно!

Или бред нескончаемый мой:
Будто я в обстоятельствах странных,
Будто я возвратился домой,
Чтоб забыть обо всех чемоданах.

Иль, быть может, всё это обман.
Просто не было слов настоящих,
И совсем это не чемодан,
А из досок сколоченный ящик.

Облака под луною бочком
Пробегают, как будто их гонят.
Верно, в ящике длинном таком
Ничего не хранят, а хоронят.

Вот и ужас стоит надо мной,
Над моей головой обреченной —
Арзамасский, толстовский, бессонный,
Красный, белый, квадратный, ночной.

Худощавым подростком
Я остался стоять у киоска,
И стою до сих пор очарованный
Со стаканом воды газированной.

Человек под каштаном
С друзьями простился вчера.
На рассвете туманном
Уводили его со двора.

Уходил он с кошёлкой,
Набитой нехитрым добром.
За ворота ушёл как,
Так и сгинул в тумане сыром.

В шелестеньи ветвей зашифровано,
Сколько за ночь друзей арестовано.

Та звезда, что оторванно на небе
Где-то горит там,
Может рухнуть на землю когда-нибудь
Метеоритом.

И звезда эта будет
Готовиться к праздничной встрече.
Мы не звёзды. Мы люди.
Себя обнадёживать нечем.

Я и тот человек,
Что ушёл на рассвете туманном,
Разлучились навек.
На земле не сойтись никогда нам.

Где-то в ямине трюма
Я на койке лежал подвесной
И я слушал, как с шумом
Ударяет волна за волной.

В шебуршении пенном,
В мелькании чёрных зеркал
Плыл и плыл я на судне военном,
И я тоже навеки пропал.

Но в бушующих блёстках
Всплывает из пены взволнованной
Паренёк у киоска
Со стаканом воды газированной.

И пока океаны
Миражи свои не растратили,
Человек всё стоит у каштана,
А вокруг человека приятели.

И над ним распростёрта
Та ветка — шумит, как шумела.
Воскрешение мёртвых —
Наше общее с деревом дело.

Давно уже в опале,
Забыт трехстопный ямб.
Когда-то им писали,
Но в наши дни едва ли
Им пишут, да и я б
Не стал, но ямб трехстопный
Покладист, и весьма
Удобен для письма,
Для мысли расторопной.
К тому ж для сердца святы
Звучанья старых строк —
Со мной «Мои пенаты»,
Со мною «Городок»!
Их поздние раскаты
Еще услышал Блок,
Почувствовал до боли
И выплакал сполна
О том, что ветер в поле,
А на дворе весна.
Традицией старинной
Не стоит пренебречь:
Домашнею картиной
Я начинаю речь.
Зеленая неряха —
Лохматый клен в окне.
Картина Голлербаха
Направо на стене.
Стол с пишущей машинкой
И стул с плетеной спинкой
Стоят перед окном.
А в раме, под стеклом —
Тропининский, знакомый
Портрет того, кого мы
В своей душе несём
От отроческих, самых
Первоначальных лет.
На этажерке в рамах
И те, кого уж нет,
И те, кто так далече,
Почти в стране другой.
Похвастаться хоть нечем,
Но тишина, покой,
И в комнатах повсюду
(Я к этому привык)
Навалом — кипы, груды
И кучи всяких книг.
А в окнах много света,
В саду — кусты цветут.
До университета
Езды пять-шесть минут.
Всё это для поэта
Поистине — уют.
Хоть с плешью и одышкой
Не подобает мне
Распространяться слишком,
Что истина в вине,
Но если старый Бахус
Ковши свои раздаст —
Была бы только закусь,
А вы пить я горазд!
Что ж! Я в годах преклонных,
Уже под шестьдесят!
О женщине — влюблённых
Стихов мне не простят!
И мне покой дороже
Тревог, а между тем —
И я не очень всё же
Чуждаюсь этих тем.
Хотя авторитетов
На мне лежит печать,
Я перечнем поэтов
Не стану докучать.
Но всё ж слова найду я
Сказать кое о ком
Из тех, кто молодую
Мне душу жег стихом.
У самого истока
Колючих дней моих
Благодарю я Блока
За беспощадный стих.
И в мире, где лавины
Войн, бедствий и разрух —
Цветаевой Марины
Мне дорог певчий слух.
Откуда-то из мрака
Кривых ночных дорог
Я слышу Пастернака
Сумбурный говорок.
Хотя я врозь с Россией,
Врозь со своей страной,
Но розы ледяные
Ахматовой — со мной.
От слова и до слова
Перечитал подряд.
Послание готово,
А где же адресат?
Где современник дивный,
Где он, чудак такой,
Что на строку отзывной
В меня плеснет строкой?
Где собеседник милый?
В каком живешь краю?
У вод Мононгахилы
Я одинок стою.
А подо мною — зыби
Несущийся поток.
И сам я на отшибе,
И стих мой одинок.