Петер Хакс - Смерть Сенеки

Как известно, пребывание в этом мире никого не избавляет от раздражения, каковое оседает в том или ином наиболее чувствительном органе. Этот орган служит одновременно фильтром, берет на себя все неприятные ощущения и, благодаря особенностям своего устройства, снимает бремя страданий со всего остального организма; такими мальчиками для битья и козлами отпущения мировой скорби являются физиологически слабые места, например, желудок, желчный пузырь, почки, система кровообращения и сердце. Между тем возможно избежать их повреждения и, оставаясь полноценным человеком, быть здоровым; для этого раздражение, прежде чем оно в избытке накопится в теле, надо выпустить из души… через соответствующее отверстие. Так поступают историки, и так же поступают художники.

Сенека дожил до старости благодаря тому, что допускал в своем искусстве любые вольности и позволял своему беспокойному нраву безудержно оспаривать все, что создали его руки и мозг.

Он поступал добродетельно как примерный гражданин, мыслил гуманно как благонамеренный бездельник и сочинял как мятежный бродяга. Такова третья из его натур. В своих трагедиях Сенека отразил противоречие между гражданской добродетелью и гуманностью. Однако, на средневековый вопрос, был ли философ Сенека и сочинитель трагедий Сенека одним и тем же человеком, нельзя так просто дать отрицательный ответ. Характер, интеллект и дух Сенеки в высшей степени последовательно отвечали требованиям, предъявляемым историческими обстоятельствами: каждый по-своему, то есть по-иному; каждый по-иному, то есть все-таки каждый по-своему. Разорванность Сенеки — это его постоянный настрой. И хотя он, как все старики, не жаловал иронию, ему удалось подчинить разнонаправленные формы выражения высшему авторитету своего «я», коим он отнюдь не пренебрегал. Расколотый натрое Сенека был цельной личностью, поскольку он был гением и сверх того очаровательным своенравным пожилым господином.

Мы говорили о личных качествах Сенеки; но существует различие между живым Сенекой и материалами о Сенеке. Что бы мы ни узнавали об этом человеке, Сенека живет в общественном сознании только как умирающий. Восхищает не его жизнь, а его смерть. Это обстоятельство влияет на драматургическую обработку сюжета, и, главным образом, отрицательно. Ибо смирительная рубашка благостного тираноборца, в которой Сенеке, как и его младшему современнику Катану, было дозволено приобщиться к своей посмертной славе, не давала искусству рассмотреть его с близкого расстояния. Нелепости, которые Готтлид вкладывал в уста своего Катона («Как? Бунтом добродетели спасать? Недобродетельно такой совет давать!») в устах Сенеки звучали бы слишком глупо, по-шутовски. Смирительная рубашка плохо сидела на нем. Тем не менее, Эвальд Клейст напялил ее на Сенеку; пьеса оказалась настолько слабой, что гильдия драматургов поняла невыполнимость задачи и навсегда отказалась от героя, столь упрямо отзывавшегося играть свою роль. В самом деле, положение кажется безнадежным. Но по-моему, для драматурга овладеть ситуацией вовсе не означает просто отложить в сторону материалы о Сенеке и покаянно возвратиться к Сенеке во плоти.

Поэзии не удается закрыть глаза на историческую истину, но ей точно так же не удается закрыть глаза на содержание общественного сознания. Если материал есть, то он никуда не денется. Будь то сведения, основанные на фактах, или досужая болтовня, срифмованная в фабулу, — для поэзии важна форма, в которую эти сведения срифмованы. Это я повторяю за Аристотелем и Лессингом. Каждый материал мифичен; существенно то, как он подается. К любому материалу надежен только один подход — непринужденный. Тот, кто противоречит легенде, в лучшем случае плохо владеет ремеслом. Обычно этим занимается убогий юморист, возомнивший себя демократом и полагающий, что нападки на легенду привлекут к нему внимание и одновременно позволят паразитировать на ее популярности. Но тот, кто выискивает отдельные недостатки у Прометея, вовсе не суперпрометей. Герой, как ты и я, еще не делает героя из нас с тобой. Надеяться на то, что поэтическую весомость отвергнутой легенды можно перечеканить в художественную значимость, столь же нелепо, как пытаться звонить в разбитый колокол. Бронзовые осколки издают не звон, а дребезжание. Так честно ли поступает художник, когда эксплуатирует всем известную легенду? Смеет ли он просто использовать ауру знакомого и вызывающего доверие сюжета, чтобы придать привлекательность своему произведению, укрепить веру в его ценность и сублимировать в область непреходящего то, что чаще весго оказывается просто случайным? Я думаю, что искусство — занятие не менее важное, чем война или любовь, и что в искусстве, как на войне и в любви, смеет тот, кто может. И я уверен, что свести объем материала к объему произведения искусства — не только не простое, но напротив, самое трудное из всех занятий. В произведении искусства содержится только эстетически учтенный материал. Никакой знаменитый сюжет не прославит слабое произведение. Если произведение не справляется с материалом, материал вырывается за его пределы и низвергает его, вместо того, чтобы поддержать. Так что пренебрежительное отношение к традиции свидетельствует скорее о трусости, нежели о высокомерии. Этот принцип последовательно прослеживается у классиков — они работают с миром, а не против мира…