Александр Образцов - Русский крест. Первая книга. Архангельск-Новосемейкино (сборник)

Однако именно от нее ждет русское общество основного решения – куда идти?

И приходится, сцепив зубы и пальцы, входить в лихорадочный мир. Приходится в элементарном, убогом, двухмерном пространстве наживы и покупок отвоевывать уголки для шестого чувства и четвертого измерения. Ибо Россия выделилась в варварском евразийском просторе снегов и пустынь только одним – качеством мозгов своих париев.

Интересно, все ли телеграфные столбы, проносящиеся на фоне пашни по всей стране – из сосны? Если бы не было столбов с проводами, природа заглядывала бы в окна вагонов всею своей силою, утренней, дневною и ночною.

Добро и зло – враждующие стихии. Всегда добро было сушей, зло – морем. Добро более совершенная структура. Зло существует за счет мгновенной отдачи: возненавидел, убил – и тут же получил наслаждение от этого. Наслаждение от добра тоньше, оно, если можно так сказать, мазохистского толка.

Но зло и добро – не первоначальные, а промежуточные стихии. Они в прошлом. Они остаются шуметь под полом, оделяя своих фанатиков.

Человек стихийно, по рождению, добр или зол. Все зависит от того, какого рода наслаждения ему близки: истязательные или самоистязательные. Очень большое число людей – промежуточного «пола». Они и определяют, качнувшись, эпохи насилия или милосердия.

Язык и нации возникли, как произвольно поставленные вехи, чтобы хоть как-то ориентироваться в хаосе мироздания. Возвышение одного и падение другого народа заменяет истинный смысл бытия, неизвестно зачем скрытый от людей. Может быть в целях сортировки.

Вообще нарочитость действий высших сил производит на современного человека впечатление грубости, варварства. Он как бы стоит униженный, но спокойный, с мыслью: ну вот, я добр, я простил даже вампиров, я устал, но у меня есть силы для скачка – и я не жду наслаждений, мне важнее состояние спокойной, устойчивой деятельности, состояние великой целесообразности, где оно?

И ему отвечают: в тебе самом.

Сегодня изменяется отношение к значению слова «страдание». И слово «милосердие» уже не кажется заимствованным из иностранного языка. Вот только «душа» влачит пока полулегальное существование. Оно используется в роли метафоры, обозначая «художественность». Или в качестве формообразующего для красивого слова «духовность».

Между тем без души нет искусства.

Не ахти какое открытие, но, если вдуматься, то – да, открытие.

Вчера еще достаточным для театра, для спектакля было просто поднять проблему. Чем красивее была упаковка проблема (школы, семьи, бригадного подряда), чем искуснее была упрятана пресловутая фига, тем восторженней прием критики, а иногда и публики.

Время изменилось мгновенно. Сейчас не надо никого разыгрывать. С театра как будто сорвали одежды. Он стоит нагой с фигой на груди.

Пора расцепить судорожно сжатые пальцы и начать исполнение забытых мелодий. Тем более что не все их забыли.

Есть пьесы, разыгрываемые в ящиках письменных столов известными и полуизвестными драматургами. А также и совсем неизвестными. Вчерашнему театру они были не нужны, эти пьесы, с из работой души. Да и сегодняшний их вряд ли осилит. Дело в том, что жажда немедленного успеха сжигает любое дело. Не может быть работы там, где требуется одно – любым способом «попасть». Попасть скандально, раздев «молодой» состав, заставив ругаться на сцене. Впрочем, заставлять особо не требуется – и актеры хотят как-то «попасть».

«Попасть» проблемно, что-то заклеймив из недавнего прошлого. «Попасть», напугав зрителя и критику мафией или чеченцами. Что угодно, только не работать.

Хорошо еще, что зритель не особенно клюет на «клубничку». А большие надежды были после отмены запретов на эротику.

Пора понять, что зритель клюет на качество. И что зритель из зала это качество чует не хуже, чем в магазине. А мелодрама там или абсурд – все это, в конечном счете, неважно.

Многие наивно считают, что правду скажут молодые или еще не родившиеся. Тем самым они как бы выравнивают лжецов с остальными, теми, кому эту правду говорить не давали – не замечали, не печатали, не ставили. Это очень удобный подход. Таким образом можно сохранить прежнее соотношение в литературе.

Сейчас основной проблемой является проблема критериев. Пьесы, романы, стихи оцениваются не по художественным законам, а по принципу «неграмотно, зато остро». А так, как разрешенное направление остроты всем известно, то наиболее мобильными и впередистоящими оказались все те же люди, вчера еще говорившие и неграмотно, и неостро. Наша литература в последние десятилетия так опустилась, что люди, приезжающие с Запада что-то купить, издать, берут только «остроту». О художественном уровне у них даже мысли не возникает.

Режиссеры должны научиться читать. Есть среди них такие, кто вообще ничего, кроме газет, не читает. Когда режиссеры полюбят художественную прозу, с ними можно будет говорить. Но они не любят ее, вот ведь что. А, глядя на своих лидеров, не считают дурным тоном быть невежественными и актеры. Читают в театре завлиты. Но вы бы видели лицо завлита, читающего пьесу! Это маска человека, пытаемого чтением.

По моему глубокому убеждению, качество текста в пьесе должно превосходить качество прозы и приближаться к лучшим образцам поэзии. Потому что в прозе могут быть необязательные страницы, необходимые прозаику для разгона, для отдыха, для щегольства, в конце концов, тогда как драматургия требует немедленного действия, максимальной плотности письма, многофункциональности каждой фразы и одновременно – свободы и легкости изложения. Современная же драматургия, за редчайшим исключением, страдает грубым конструктивизмом, типажностью, плохим литературным вкусом, если не сказать больше. У нас доминирует пьеса-фельетон, где действующие лица сообща тащат одно бревно. Что остается зрителю? Естественно, он требует развлечения тем, где его не в состоянии увлечь.