Александр Образцов - Русский крест. Первая книга. Архангельск-Новосемейкино (сборник)

Иван достал письмо.

– Что, комендатуру вызвать? – сказал капитан.

– …что это за блядство? – продолжал Иван. – Вот, – он хлопнул ладонью по бумаге, – напишет, что я Геббельс переодетый, и ты поверишь? Ну хоть бы я имя-то знал! Хоть бы… по пьянке когда!.. Да сроду у меня Нюр не было!

– Закусывать надо, – сказал капитан…

Вечером они сидели за мохнатым растением, у низкого окна, и Иван продолжал:

– Да вот клянусь, веришь? Ну вот… ну, что? Если б было… В госпитале – нет. Нет! – Иван сдернул кепку. – Перекрещусь!

– Не… – сказал капитан и покачал пальцем. – Не-е… В бога – никогда! Не имею!.. И ты! Молчи…

– Я знаю… – сказал Иван, надевая кепку. – Знаю… Она ждет – да. Да! Такая! Темная ночь!.. Тогда пожалуйста, пару раз по морде – и все в порядке… Ты где служил?

– Я? – капитан поднял голову и сосредоточенно посмотрел на Ивана. – А г-где мы находимся?

– В «Лондоне».

– Где? Как? – капитан хлопнул себя по карманам гимнастерки и, успокоившись, быстро огляделся исподлобья. – Давно?

– На Восьмой линии мы находимся, – сказал Иван. – Чего мне делать-то сейчас?

Капитан глубоко вздохнул.

– Чего?.. Чего… – сказал он. – Ехать тебе надо… в Кунгур. Не верю я тебе, ни одному слову… Полуэктов? Полуэктов… Иван? Иван… И – все. И умрешь Полуэктовым. И не докажешь…

Поезд «Москва-Хабаровск» давно скрылся, платформа опустела. В телеграмме Иван не написал номер вагона. Одна женщина прошла мимо него раз, другой…

– Анна Степановна? – спросил Иван.

Она остановилась.

– Не узнаешь, Анна Степановна? – сказал Иван и вздохнул: – Елки-палки…

– А… Иван? – спросила Анна Степановна.

– Я – Иван. Я Иван. Я Михайлович. И Полуэктов я. Похож?

– Да разве…

– Когда видела-то последний раз?

– В госпитале…

– В госпитале… Десять лет ждут, потом пишут. В Ленинграде Полуэктовых полторы тыщи человек!.. Едь сюда за свои деньги!

– Да я-то откуда…

– Откуда! А я – оттуда! – Иван показал пальцем на запад. – Все оттуда же!.. Жена осталась, детей двое! Ты вот едь да им расскажи, что я – это не я!..

– Ну, хватит, – нахмурилась Анна Степановна. – Разорался. Без тебя тошно.

– Тошно ей! – наконец-то Иван почувствовал себя полностью в своем праве. – Люди в бой ходили за Родину, а они в койках прыгали!

– Да замолчишь ты? – тихо сказала Анна Степановна. – Черт безногий.

– Полуэктов! – уже тише продолжал Иван. – Значит, был бы Перепелкин, тогда все в порядке. А Полуэктова можно!.. У Полуэктова деньги есть на Урал кататься и обратно! Что мне теперь, справку брать в исполкоме?.. Только она ей, этой справке… Что теперь?..

– Откуда я знаю? – сказала Анна Степановна и вздохнула. – Конечно, если сам не искал, то что ж… Скорей – погиб… А тебе-то что? Завтра домой поедешь.

– Куда я поеду – завтра? Там такая… О-ох, мать честная, – вздохнул Иван. – Гостиницу, что ли, показала бы.

– Да у меня переночуешь, – печально сказала Анна Степановна.

Начался дождь.

Так они и двинулись по дождю берегом реки. Иван от нечего делать и чтобы было, что потом рассказать об Урале, спросил, как называется речка и чем занимается население. Анна Степановна на первый вопрос ответила коротко «Сылва», а на второй и отвечать не стала. Она была без косынки, дождь заливал ее лицо. Она отводила иногда ладонью мокрые волосы, ногти были розовые, чистые. Иван видел, как темнеет, набирая воду, ее синий двубортный пиджак, ушитый в талию, а на платье такого покроя он в Ленинграде и не покосился бы…

– Отдохнешь? – вспомнила она об Иване через пару километров.

– Когда пехота отдыхала? – бодро ответил Иван. Мешал чемоданчик, болтающийся на ремне под мышкой. – На месте и отдохну.

– Давай хоть чемодан понесу… Давай, давай!

И двинулись дальше.

Об этом чемоданчике любила вспоминать Люда. Когда она вышла замуж за журналиста, то забрала чемоданчик с собой. Иван даже читал статью зятя под названием «Фронтовой чемоданчик», и ему стало стыдно, что он вовремя не предупредил, потому что чемоданчик был первой жены, а как он попал к ней, Иван и не знал.

И почему Люда так привязалась к Ивану? И почему он любил ее как родную из всех детей Анны Степановны? Своих-то он лет двадцать не видел после этой истории. А Люду любил. Сразу она потянулась к нему на руки. И на следующий день ходила за ним как привязанная, требуя иногда, чтобы он наклонился к ней, и тогда шептала ему на ухо: «Оставайся! Ты мне нравишься! Не бойся!»

И точно: побаивался Иван. Анна Степановна весь день была на дежурстве, вот он и бродил из комнаты в кухню и побаивался. Как будто шел он со всеми по дороге, живой, веселый, а вдруг упал в кювет, не может подняться, и никому не нужен, кроме трехлетней девочки. Анне Степановне, он видел, на него глубоко начхать: вернется с дежурства, и костыли выкинет за дверь. Что ж, что пятеро? У нее вон и тут, и тут… С кем-то детей наживала, а на Ивана так смотрела, не углубляясь…

– Слушай, Анна Степановна! – встретил он ее с дежурства вечером на кухне за хорошим столом. Деньги еще оставались. – Садись! Не надо злиться. Лучше поговорим.

– Говори, – сказала Анна Степановна, заглянула в комнату к детям, остановилась у окна и стала смотреть на улицу, хотя уже стемнело, а фонари в Кунгуре зажигали только у магазинов.

– Эх, Анна Степановна, – Ивана несло по волнам грусти после чекушки «Московской», – разве жизнь что дает? Только обещает… Вчера ты пел замечательным голосом, а сегодня у тебя отнялся язык, отказали ноги и ты сидишь в кана-аве…

– Ты не подъезжай, – прервала его Анна Степановна и с ненавистью, от которой Иван протрезвел, бегло глянула на него, – знаю я таких подъезжал! И колбасой меня не покупай! Не покупа-ай! Сегодня уж куда идти? А завтра – вон! Не посмотрю, что инвалид! Вон! – и она указала пальцем на дверь.

– Что ж завтра, – сказал Иван, помолчав. – Я и сейчас уйду. Только объясни ты мне… а! – махнул он рукой, встал и запрыгал к двери, забыв и про чемоданчик.

Иван шагал так быстро, что Анна Степановна догнала его не скоро, уже на улице. Когда она уцепилась за него сзади, за полу пиджака, он протащил ее несколько метров, остановился и, подняв лицо к вершине горы, поросшей темными соснами в звездах, завыл.

Странно то, что Иван и Анна Степановна, вспоминая стариками свою жизнь и, по обычаю русских людей, никогда не говоря друг с другом об этом, вспоминали по-разному, отчего их жизни срослись.

Анна Степановна помнила необыкновенное наслаждение, сверхматеринское, когда незнакомый человек положил ей в ладонь свою душу, и от малейшего движения ее пальцев зависело, попадет ли Иван Полуэктов нынешней ночью на дно Сылвы или попадет в рай, то есть в постель Анны Степановны. И позже, помня то наслаждение, она часто доставала душу Ивана и, полузадушив ее, шептала в последний момент: «Живи…»