Николай Эрдман - Мандат

Надежда Петровна.И когда же это завтра настанет?!

Тамара Леопольдовна.Терпение, Надежда Петровна, терпение. А пока возьмите это. (Вынимает револьвер.)

Надежда Петровна.Батюшки?! Пистолет!

Тамара Леопольдовна.Не бойтесь, Надежда Петровна.

Надежда Петровна.А если он выстрелит?

Тамара Леопольдовна.Если его не трогать, Надежда Петровна, он не выстрелит. А все-таки как-то за платье спокойнее. Итак, храните его и уповайте на Бога.

Надежда Петровна.Уповаю, Тамара Леопольдовна, уповаю. На кого же и уповать, когда в Москве из хороших людей, кроме Бога, никого не осталось.

Тамара Леопольдовна.Ну, до свиданья, Надежда Петровна, и помните – никому ни слова.

Надежда Петровна.Я, Тамара Леопольдовна, – могила. Храни вас Бог!

Тамара Леопольдовна уходит.

Надежда Петровна одна.

Надежда Петровна.Господи боже мой, ну что это за жизнь такая, что это за жизнь. Свою собственную дочь замуж выдаешь, так страху не оберешься. В своем, собственном доме, за свою, собственную квартиру деньги платить приходится. Ну что это за жизнь такая, что это за жизнь. А люди, люди какие стали! Девицы не только детей рожают, а даже табак курят. Мужчины не только что даме – священнослужителю место в трамвае уступить не могут. Ну что это за жизнь такая, что это за жизнь! А с церковью, с церковью что сделали! Ну уж нет. Истинно верующий человек и дома помолиться сумеет. (Во время монолога застилает стол чистой скатертью, ставит на нее граммофон. По бокам граммофона ставит две восковые свечки.) Недаром в псалме сыновей Киреевых за номером восемьдесят шесть черным по белому напечатано: «И поющие и играющие все источники мои в тебе…» (Пускает пластинку, становится на колени. Граммофон начинает служить обедню.) Истинно сказано: всякое дыхание да славит Бога.

Надежда Петровна, Настя.

Настя.Барыня!

Надежда Петровна.Экая сволочь! Я крещусь, а ты мне под руку говоришь! Что тебе?

Настя.Помолиться охота!

Надежда Петровна.Ну, иди молись, перемени пластинку. Сейчас домолишься, а там, глядишь, и кулебяка поспеет.

Граммофон играет «Серафиму».

Что ты! Что ты наделала? Вот дура! Не ту пластинку постави­ла! Дура! Дура!

Занавес.

В квартире Гулячкиных. Настя за книгой.

Настя (читает). «Милорд, вскричала принцесса. Я никогда не говорила, что люблю вас, вы забываетесь. Принцесса, вскричал милорд. Вот вам моя шпага, проколите меня насквозь». Ох и отчаянный этот милорд, прямо не знаю. «Несчастный, вскричала принцесса, так вы меня в самом деле любите. Увы, вскричал милорд, люблю ли я вас? Я люблю вас, как птичка любит свободу». Ну, до чего симпатичный этот милорд, просто удивительно симпатичный. «В таком случае, вскричала принцесса, я сбрасываю маску лицемерия. И их уста соединились в экстазе». Господи, какая жизнь. И такую жизнь (пауза) ликвидировали. Если бы наше правительство принцесскую жизнь знало, разве бы оно так поступило? «Но любовь похожа на мираж, и в спальню вошел герцог». Ну сейчас начнется история. Ужасно характерный мужчина этот герцог, кого ни встретит – сейчас обругает.

Настя, Иван Иванович. Иван Иванович входит.

Настя.«Мерзавец, вскричал герцог. Тебе не место в этой ком­нате».

Иван Иванович.За что вы меня так, Анастасия Николаевна?

Настя.«Мерзавец, ты лишаешь меня чести за моей спиной».

Иван Иванович.Ей-богу, нет, Анастасия Николаевна, честное слово, вам показалось.

Настя.Ах, Иван Иваныч!

Иван Иванович.Поверьте, Анастасия Николаевна, что честь женщины не пустой звук для меня, это цель моей жизни. Но я чувствую, Анастасия Николаевна, нравственную потреб­ность опереться о женскую душу.

Настя.Что вы такое говорите, Иван Иваныч.

Иван Иванович.Поймите, Анастасия Николаевна, я человек холостой и белье мое штопать некому, к тому же вы женщина полная и можете дать человеку забвенье.

Настя.Я, Иван Иваныч, барышня молоденькая, и мне этого пони­мать нельзя.

Иван Иванович.Вы, пожалуйста, не думайте, Анастасия Ни­колаевна, что у меня усы, душой я, Анастасия Николаевна, настоящий ребенок.

Настя.Ах, зачем, зачем же… Усы – это божий дар. Но толь­ко вы напрасно, Иван Иваныч, их шиворот-навыворот но­сите.

Иван Иванович.То есть как это – шиворот-навыворот?

Настя.Вы их, Иван Иваныч, вниз опускаете, а вы их, Иван Иваныч, лучше вверх поднимите, тогда для глаз совершенно приятней будет.

Иван Иванович.Мужские усы, Анастасия Николаевна, нуж­даются в женской ласке, без этого они правильно про­израстать не могут, но придайте вы им вашими ручками пра­вильное направление – и они будут пребывать в вечном блаженстве.

Настя.Ах, что вы, Иван Иваныч, я не сумею.

Иван Иванович.Сумеете, Анастасия Николаевна, ей-богу, сумеете.

Настя.Нет.

Иван Иванович.Да вы только попробуйте.

Настя.Ах, зачем я буду чужие усы пробовать.

Иван Иванович.Хотя бы для любопытства, Анастасия Ни­колаевна.

Настя.Уж разве только для любопытства, Иван Иваныч. Но вы, пожалуйста, из-за этого чего не подумайте.

Иван Иванович.Я, Анастасия Николаевна, никогда ничего не думаю.

Настя.В таком разе извольте. (Пауза.) Между прочим, они у вас нисколько не поднимаются.

Иван Иванович.Как то есть не поднимаются?

Настя.Должно быть, они от рождения такие.

Иван Иванович.А вы пальчики послюнявьте, Анастасия Николаевна.

Настя.С удовольствием.

Иван Иванович.Поверьте, Анастасия Николаевна, что вы про­никаете мне через усы в самое сердце. (Хочет ее обнять.)

Настя. Милорд, вы забываетесь.

Иван Иванович.Простите меня, это был безумный порыв. Но знайте, Анастасия Николаевна, что я за любовь ничего не побоюсь, если вы хотите соединиться со мной навеки, я со­гласен.

Настя.Ваша личность мне очень мало знакома, и я знать не могу – может быть, у вас где-нибудь даже дети есть.

Иван Иванович.Дети, Анастасия Николаевна, не позор, а не­счастье. А если вы что-нибудь против моей наружности имеете…

Настя.Ах нет, наружность у вас очень пропорциональная.

Иван Иванович.Или, может быть, касательно того, как я оде­ваюсь?

Настя.Ах, что вы!

Иван Иванович.То если вы взглянете на мой галстук, вы убе­дитесь воочию, что я одеваюсь с большим комфортом.