Расул Гамзатов - Очаг

Вы, оставившие дом,
Вы — птенцы, вы — сыновья,
Через грохот, через гром
Песня к вам летит моя.

Если в поле вспыхнет свет,
Обернитесь на закат;
Это мама шлет привет,
К вам мечты мои спешат.

Вам легко, и мне легко,
С вами я — сто раз на дню.
И сыночка своего
Я от пули заслоню.

...Но, раненные, падают птенцы,
Но падают в сражениях бойцы.
Приходит похоронка в чей-то дом...
И наша мама так поет о том:

«Что двое дерутся, я часто видала.
Казалось, что тесно соседям меж скал,
Но что же все люди взялись за кинжал?.
Неужто Земли человечеству мало?!

Кончались все драки по первому знаку:
Я брошу платок — пресекается драка.
Неужто покончить с войной не могли,
Сорвав свои шали, все мамы Земли?!»

Вздыхает мама, причитает, просит,
Но дымом горизонт заволокло.
Беда все ближе... Холодает. Осень.
И помню я, как горе к нам пришло,

Как нас оно настигло, наше горе.
О мама! До тебя дошел черед:
Под Севастополем упал он в море —
Пылающий, как факел, самолет.

Что думал экипаж в тот миг, не знаю!
Заскрежетали волны, как мечи,
И птица рукотворная, стальная
Пошла на дно...
А с нею — Ахильчи.

Об этом, плача, рассказали маме.
Но мама не поверила словам:
— Не умер он!.. Над мертвым ставят камень!
Наш Ахильчи еще вернется к нам!

Меня, себя не мучайте напрасно!
Я верю: рассекая толщу вод,
Он выплывет... Ведь он пловец прекрасный!
Наш Ахильчи не умер... Он придет!..

Но горе в двери постучало снова —
Беда одна не ходит, говорят.
Пришло известие из Балашова:
Там, раненный, лежит мой старший брат.

И мы с отцом в дорогу поспешили.
Но поездов быстрей бежит беда.
И мы прочли на братниной могиле:
«Здесь — Магомед Гамзатов из Цада»...

Мы возвратились... Мама онемела.
Качнулась. Губы стиснула в тоске.
И крупная слезинка искрой белой
Блеснула на морщинистой щеке.

Но мама тотчас поднялась проворно.
Сказал ей кто-то: — Черное надень!..
— Нет, нет!.. Я не надену шали черной,
Работать буду в скорбный этот день!..

И, стиснув губы, подавив страданья,
Весь день трудилась ты до темноты...
Так о горянках гордое преданье
Своим примером подтвердила ты.

А много позже, разведя очаг,
Запела тихо. Гневен был напев:
«Слез моих ты жаждал, враг!
Но тебя спалит мой гнев!
С неба шлешь огонь, злодей,
Смерть полям и селам шлешь.
Но от мести сыновей,
Душегуб, ты не уйдешь!»

...Подумать! Грамоте не обучали
Горянок старых — наших матерей,
Но в дни народной скорби и печали
Они предстали мудрецов мудрей.

О матери! Красавицы ущелий!
Достойно лик ваш не запечатлен.
Ни Рафаэли и ни Боттичелли
Не возвели горянок в сан мадонн.

Хоть ваши очи — два потока света
И благороден смуглых щек овал,
Нигде в музеях вашего портрета
Я не встречал... А где я не бывал!

Вам служат рамой горы снеговые,
Ваш колорит — рассвета колдовство.
О Моны Лизы наши, о Марии,
Вы ждете Леонардо своего!

Что знает мир большой о нашей маме,
Хоть скромных подвигов ее не счесть?
Какой художник
красками, словами
Ее опишет и воздаст ей честь?!

«Сердце мое словно гора тревоги.
Бейте в колокола».

1 Мама! На душе — тяжелый гнет.
Жжет меня раскаянье и давит.
С каждым часом боль моя растет —
Никогда, наверно, не оставит.

Мама!.. В ночь мучительную ту
Я, твой сын, с тобою не был рядом.
Тщетно ты меня искала взглядом,
Уходя во тьму и немоту.

Облегчить твоих не смог я мук,
Долг последний свой не отдал маме
И не смыл горячими слезами
Холода с твоих усталых рук.

И не я в февральскую метель
Провожал тебя в твой путь прощальный:
Был тогда я на чужбине дальней,
От тебя за тридевять земель.

2 Вот так все это и случилось, мама.
Нет, оправдаться я и не берусь!..
...Февраль. Я — в Хиросиме. Фудзияма
Сверканьем льда похожа на Эльбрус.

Я — в городе, где на печальном сборе
Всё горе мира нынче собралось.
Я — в Хиросиме, в эпицентре горя.
Тут смертью все пропитано насквозь.

Как все, и я знавал страданья тоже:
Оплакал братьев, хоронил отца.
Но боль ослабнет раньше или позже.
Лишь боли Хиросимы нет конца.

Тут воздух — самый скорбный на планете,
Тут потускнел от пепла солнца диск...
О девочка! О скорбный обелиск,
Тебя журавлик не спасет от смерти!..

Сюда, на мировое пепелище,
И мы цветы с Кавказа привезли,
В холме, который вырос на кладбище,
И дагестанской горстка есть земли.

Война людей косила без пощады,
На здешнем пепле тысячи камней,
Но обожженный камень Сталинграда
К нему приник всех ближе, всех тесней.

...Толпа безмолвна. А над ней, взлетая,
Так неуместно праздничны, пестры,
Лиловой, белой, красно-синей стаей
Качаются воздушные шары.

— Что это значит? — я спросил несмело.
— Эмблемы смерти,— раздалось в ответ.—
Шары цветные — жертвы прошлых лет.
А знак недавней смерти — шарик белый...

В любой душе — своих страданий повесть.
Все ж заживляет раны человек,
Но если ранена у мира совесть —
Она уже не заживет вовек!

О Хиросима!.. Памятник зловещий!..
Сто тысяч жизней разом кончил взрыв,
И люди стали тенями...
Но вещи
Живут, в обломках ужас закрепив.

Останки обгорелого рояля
Как будто шепчут: «Песня умерла».
Часы в тот миг остановились, встали:
Прервалось время под ударом Зла.

...Средь поля — колокол огромный.
Он

Оповещает речью колокольной
О каждой смерти.
Грозный, мерный звон
Сложился в песню у меня невольно.

Из меди густой
И свинца он отлит.
Покрыт серебром
И над миром гудит.

Гудит его медь,
Звенит его медь,
Когда возвещает
Он чью-нибудь смерть.

Но голос печали
С величьем Добра
Связует сияющий
Блеск серебра.

Он мрак разрывает,
Как взрыв, на куски,
Велит нам, оставшимся,
Жить по-людски.

Тот колокол правде
Сулит торжество.
И все колокольчики —
Дети его...