Расул Гамзатов - Очаг

Один из них — вестник
Находок и бед,
Товарищ, ровесник —
Повел меня вслед.

Я помню веселый,
Заливистый звон,
В аульскую школу
Позвал меня он.

И новые страны,
И край мой родной,
Моря, океаны
Явил предо мной.

Зовет он куда-то,
Как встарь, и теперь —
Успехов глашатай,
Свидетель потерь.

И с ним, как бывало
Сливаясь душой,
Я — колокол малый —
Бью нынче в большой,

В тот самый, что здесь,
В Хиросиме, стоит —
Из горя людского
И гнева отлит...

Разносится далёко мерный звон,
У всех живущих память пробуждая.
И я в тот страшный день перенесен,
Когда явилась миру воля злая...

Я вижу, вижу, как по небу мчится
Неотвратимая «Энола Гей»...
Какой безумец смертоносной птице
Дал имя матери своей?!

Летит она, проклятая «Энола»...
Часов еще не оборвался ход.
Щебечут дети, собираясь в школу.
Никто еще не знает, что их ждет...

Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!..
Но нет!
И стонет колокола медь,
И тщетно журавля пускает в небо
Японочка, пред тем как умереть!..

Гремит о стенки колокола молот,
Как будто медь пытаясь расколоть...
И душу сковывает жуткий холод.
Я вижу: тени обретают плоть.

Они летят толпой неисчислимой,
Как туча в бурю, этот сонм летит.
И здесь не только жертвы Хиросимы —
Все, все, кто был казнен, кто был убит...

Я вижу, как шатаются надгробья
В полях Европы, в Азии моей.
Встают все те, кто был расстрелян в злобе,
Кто был затравлен псами палачей,

Кто в пепел превращен был иноземцем,
Бездумно выполняющим приказ.
Сквозь проволоку на меня Освенцим
Глядит всей мукою голодных глаз.

И ветер воет, над землей колыша
Повешенных. Он снегом их замел...
О Белоруссия... Я снова слышу
Колокола твоих сожженных сел!

И грохот Бухенвальдского набата
Прибоем поднимается вдали.
Я вижу: два моих убитых брата
Встают со дна морского, из земли...

И вот они, взмахнув крылами, в сини
Плывут, белеют с тучей наравне...
Вот здесь, в многострадальной Хиросиме,
Сложилась, мама, эта песнь во мне:

«Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей».

Я эту песню написал, родная,
Еще не зная горя сироты,
Я написал ее, еще не зная,
Что в стае журавлей летишь и ты;

Что к боли Хиросимы приобщиться
Пришлось мне безраздельно в этот миг,
Что всем смятеньем тайных чувств своих
Я, Хиросима, стал твоей частицей!..

А надо мной, кружась на нитке тонкой,
Уже качался легкий белый шар:
Тогда же утром старая японка
Вручила мне печальный этот дар.

Заплакала... «Не обо мне ли плачет?» —
Подумал я, в волненье чуть дыша.
«Скажите мне, что ваш подарок значит?» —
«Ты знаешь сам»,— ответила душа.

...Я сжал в руке квадратик телеграммы.
И задрожал, и прочитал едва,
И до сознанья не дошли слова...
Но сердце поняло:
«Нет больше мамы».

3 В городе, что так от нас далек,
Я успел купить подарок маме:
Пестроцветный шелковый платок,
Вышитый искусными руками.

Посредине — спелых вишен гроздь,
Алая и вместе — золотая.
По углам, разбросанная врозь,
Журавлей стремительная стая.

Вишни мне сказали в скорбный час:
— Для кого нам рдеть свежо и ярко? —
Журавли курлычут: — Здесь, у нас,
Ей не нужно твоего подарка.

Ты вернешься... Но тебя встречать
Мама не поднимется на крышу.
«Здравствуй, сын!» — не скажет больше мать,
Мамин голос снегопада тише.

Ты любил ее от всей души.
Не всегда спешил домой, быть может...
А теперь — спеши иль не спеши —
Уж ничто ее не потревожит.

Вырежь хоть сто тысяч журавлей —
Не увидеть ей родного крова.
Ты помочь ничем не в силах ей,
Вечный странник, путник непутевый!

Дагестан твой от тебя далек.
Дома
там все жители аула
Нынче отдают последний долг
Той, что ночью смертным сном уснула.

Настежь окна. Кажется, погас
В мире свет. И не прерваться ночи.
Ждут тебя уже который час
Старики, присевши у обочин.

Мама в доме тоже ждет тебя
В горестном своем наряде белом.
Слышишь? Плачет вся родня, скорбя,
Причитает над недвижным телом.

Кладбище... Но бросили копать
Люди на минуту...
Ждут кого-то?..
Нет, пуста дорога! Снег да гладь...
Вновь они берутся за работу.

Заступы железные сильней
Застучали в тишине погоста.
Вышел самый старый из друзей
И сказал торжественно и просто:

— Спи, горянка!..
Ты всегда была,
Как родник — прозрачна и светла.
Ты в трудах детей своих взрастила,
Отдала последние им силы,
Всю любовь, все сердце отдала
И свершила материнский долг —
Самый высший в мире...—
Старец смолк.

4 Чем облегчить мне тоску свою?!
Молот схватил я. В колокол бью.

Что ни удар — моя скорбь лютей...
Здесь, в Хиросиме — царстве смертей,—

Смертью одной удивить нельзя.
И далеко от меня друзья!

Здесь не поймут моего языка,
Боль моя кажется здесь мелка.

Тяжко гудит и рокочет медь.
Горько и страшно осиротеть,

Пусть даже прожил ты много лет,
Пусть многоопытен ты и сед!

Мамы не стало. Мама ушла...
И, надрываясь, колокола

Плачут об этом, гудят, гремят...
Эту тягчайшую из утрат

Трудно снести на своей стороне,
А на чужбине тяжко вдвойне.

5 Злая боль берет меня в тиски,
Ни на миг мне не дает отсрочки.
Трудно!..
Совладать ли одиночке
С этим тяжким приступом тоски?!

Средь чужих, от родины далече
Я молчу, от горести чуть жив...
Кто же руки положил на плечи,
Душу мне участьем облегчив?..

С ласковым упреком шепчет кто-то:
— Разве ты — один?.. Кругом взгляни!

Хиросимы горькие сироты
Говорят:
— Нам боль твоя сродни!

Вот к тебе подходит огорченный,
Что-то торопясь тебе сказать,
Незнакомец... Он — из Барселоны.
На глазах его убили мать.

Темные к тебе склоняя лица —
Но участье озаряет их! —
Ласково глядят индонезийцы:
— Мы лишились матерей своих!

— Я — афганистанец. В вашем крае
Побывать пока что я не мог.
Но сегодня глаз не осушаю:
Мама — наших радостей исток!