Расул Гамзатов - Очаг

— Дагестана я не знаю тоже.
Я — из Конго. Я лицом черна.
Но каков бы ни был цвет у кожи,
Мать как жизнь. Она для всех одна.

— Я — ирландец. Зелено все лето,
Как в стране у вас, у нас вокруг,
Но сегодня в черное одета
И моя Ирландия, мой друг!..

Человек из Штатов, с кем ты, споря,
Лишь вчера расстался, рассердясь,
Подошел сегодня:
— Ваше горе
Близко сердцу каждого из нас!

Пусть далёко друг от друга страны,
Но сегодня вас поймет любой.—
Рядом встал поэт из Пакистана:
— Не печалься, брат мой. Я — с тобой!

Разные по языку и вере,
Все мы — чьи-то дочери, сыны...
Всем понятна боль такой потери.
Отовсюду голоса слышны.

Сколько их — французы, итальянцы...
Все, однако, отступить должны:
Приближаются ко мне посланцы
Из России, из моей страны.

Женщины подходят пожилые,
Маму не видавшие мою,
И сегодня в их чертах впервые
Мамины черты я узнаю.

Точно всеми ты была любима,
Каждый горем искренне убит...
И сдается мне: вся Хиросима
О горянке-матери скорбит!

Ты, живя, мне придавала силы,
Мама!.. А теперь, уйдя навек,
Ты с людьми меня соединила
Узами, прочнейшими из всех.

В горе, в состраданье все мы — братья,
Нынче между нами нет чужих...
Братья!
Что вам всем могу сказать я?!
Берегите матерей живых!

Если же судьба вас разлучила
И ушла родная, не простясь,—
Поспешите к маме на могилу,
Поспешите так, как я сейчас!..

Прощай, Хиросима! Склоняюсь в почтенье
У всепретерпевших развалин твоих!
Твоих мертвецов не стираются тени,
Как боль не уходит из глаз у живых!

Прощай, о японочка! Ты с пьедестала
Вослед за журавликом рвешься в полет.

Здесь, в городе скорби, понятно мне стало:
Есть общий, единый язык у сирот.

И нынче — я чувствую это заране —
Страдания голос пойму я везде:
Детеныш ли вскрикнет подстреленной лани,
Птенцы ли без мамы заплачут в гнезде.

Ты это познанье мне в душу вдохнула,
Моя Хиросима!..
Вхожу в самолет.
С ущельем, ведущим к родному аулу,
Сегодня до странности схож этот вход.

И вот заблестела внизу Фудзияма,
Синея, клокочет Индийский внизу.
И мне почему-то все кажется, мама,
Что прах твой я здесь, в самолете, везу...

Как будто бы шерсти свалявшейся клочья,
За круглым оконцем плывут облака,
В прорывах меж ними — я вижу воочью —
Простерлась ко мне океана рука.

О чем, океан, ты шумишь и рокочешь?..
Печалью ты нынче, как я, обуян...
Наверно, ты боль остудить мою хочешь?..
Спасибо, спасибо тебе, океан!

Громады лесов мне видны сквозь просветы,
Манит меня издали сумрак лесной...
Должно быть, деревья — мне верится в это! —
Стенают и плачут о маме со мной.

Летим... Показались внизу Филиппины
И тотчас исчезли за тенью крыла.
И знойная Индия нежно, как сына,
Немедля в объятья меня приняла...

Что значат теперь для людей расстоянья?!
Лишь лайнер английский сменили на «Ту»,
Как тут же Москва замерцала огнями,
Снижает воздушный корабль высоту...

Москва!.. О, с каким ликованьем, бывало,
Я к ней приближался — к Москве дорогой!
А нынче?.. В отъезде я пробыл так мало,
Но все по-другому. И сам я — другой.

Друзья меня встретили. Рад и не рад я.
Как будто я сам от себя в стороне.
Иль солнце померкло, друзья мои, братья,
Что так бесприютно, так холодно мне?!

...И вновь я — в полете. Нагорья, отроги
Внизу показались. И я не пойму,
Что в них изменилось за краткие сроки,
Уменьшились в росте они почему?

Сдавило их что-то... Нет, это не снится!
Неделю назад были так высоки!
Мне душно!.. О, как одолеть мне границу
Мучительной этой, гнетущей тоски?!

Лепечут чуть слышно каспийские волны:
— Ушла, не дождавшись сынка своего...—
Родные встречают печально, безмолвно...
Меж ними кого-то ищу я... Кого?..

Я — дома. Но выглядит все по-иному —
И здесь, и в родной моей Махачкале...
— Родные, ведите к могиле, не к дому!
К последнему месту ее на земле!

6 Так я окончил свой далекий путь.
А мама... больше не вернуться маме!
Со стаей журавлей когда-нибудь —
Я верю — пролетит она над нами.

Мать отдала земле и плоть и кровь.
Все приняла у ней земля родная,
Но мамина нетленная любовь
Горит в высоком небе, не сгорая...

И в день февральский, на закате дня,
Где б ни был я, в родной аул приеду,
Приду домой и сяду у огня,
Чтоб тихую с тобой вести беседу.

Все мелкое отбрасывая прочь,
Душа моя очистится от сора.
И будут слушать нас дожди и ночь,
Деревья влажные и наши горы.

И побледнеет ложь и суета,
Как будто в мире прекратились войны,
И жизнь мудра, прекрасна и чиста,
И нас, людей, поистине достойна.

Да, в этот день — единственный в году! —
Я в чудеса любые верить вправе.
Когда с тобой беседу я веду,
Грядущий мир я осязаю въяве.

Он радостен и светел, как дитя,
Мир, измененный стотысячелетьем,
И в нем,
Нетленной красотой светя,
Вернутся матери обратно к детям.

Отринув тяжесть каменной плиты,
Из-под земли они предстанут снова,
Как снова появляются цветы
Весной из-под покрова снегового.

Как речки воскресают, сбросив лед,
Как корабли к земле стремятся милой...
Походкой легкой к сыну мать придет,
Забыв о мрачном холоде могилы.

Придет, к плечу притронется, любя,
Как будто снимет сразу всю усталость...
«Ты слышишь, сын?.. Я здесь. Я — у тебя
И никогда с тобой не расставалась».

И речь ее горячею волной
Прихлынет к сердцу, радуя, колдуя...
Я слышу, мама, как рукой родной
Ты гладишь голову мою седую.

И я тебе чуть слышно говорю:
— Теперь, когда ты не живешь на свете,
Кому, скажи, отдам любовь свою?..—
И слышу голос:
«У тебя есть дети».

— В родных ущельях и в чужой стране
Гордился я твоей душевной силой.
А кем, скажи, теперь гордиться мне?..—
«Гордись детьми. Детьми гордись, мой
милый!»

— Ты мне всю жизнь, всю душу отдала.
А я что дам тебе?.. Ведь ты — не с нами! —
И мамин голос отвечает:
«Память.
И песни все. И добрые дела».

Да, песни я все о тебе пою,
Слова сплетая... Как их лучше сплесть мне,
Чтоб на могилу тихую твою
Они легли венком печальной песни?!