Роберт Рождественский - Землю спасти

Эту песню пели трое: две белые американки и высоченный узкоплечий негр. У парня была огромная шапка волос. И когда я впервые увидел его, то поразился удивительной несоразмерности тонкого продолговатого лица и гигантского круглого шара прически. Было даже непонятно, как может держаться такой шар на худенькой вытянутой шее.

Одна из девушек играла на гитаре. А так как гитара была большой, а девушка — маленькой, то гитаристка смешно выпячивала подбородок и выглядывала из-за гитары, как начинающий пловец из воды.

Но играла она хорошо. И пели они хорошо. Все трое.

Надо сказать, что перед тем как начать эту свою песню, они долго спорили, выбирая, что же для нас спеть. Троица перебивала друг друга, выслушивала и отвергала советы со стороны, обсуждала варианты, пока наконец гитаристка не взяла первый аккорд.

Мелодия началась спокойно, как тихий вечерний разговор после суматошного дня.

А день был действительно суматошным. Четыре часа назад закончилась дискуссия-встреча нашей и американской молодежи. Тема ее была обозначена коротким вопросом: «Кто мы?» Но на такой короткий вопрос можно было отвечать бесконечно, и любой — даже самый продолжительный — ответ все равно не мог быть полным и исчерпывающим.

Все это происходило летом 1973 года в маленьком местечке под Нью-Йорком. Местечко считалось курортным и в основном состояло из загородных вилл богатых ньюйоркцев. Самым большим здесь было несколько старомодное здание частного колледжа. Кстати, в его актовом зале два дня подряд как раз и проходила наша встреча. А в общежитии, пустующем во время летних каникул, мы жили…

Однако я о песне.

Вопрос — ответ, вопрос — ответ…

Традиционный прием многих народных песен еще больше подчеркивал монотонность и даже некоторую шарманочность мелодии.

Мы сидели на больших каменных ступенях лестницы общежития. Было темно и прохладно. Липкий, дневной, одурманивающий зной кончился, отступил.

Но все еще казалось: этот зной где-то рядом, где-то очень близко. Казалось, что он никуда не ушел, а просто спрятался, притаился. И сейчас злорадно глядит на нас из темной, едва различимой листвы и вовсе не различимых зарослей кустарника. Зной ждет своего часа, своего срока, ждет завтрашнего утра…

По-прежнему тихо и монотонно звучит песня.

Но я вдруг замечаю, что ее недавнее спокойствие как-то невидимо и непонятно перешло в странную печаль…

Нет, гитара не зазвучала яростнее или негодующе, и голоса певцов не стали громче. Но в этих голосах вдруг появился нерв, появилась какая-то знобящая невыносимая боль. И что-то изменилось в облике поющего негра. У него как-то сразу приподнялись плечи, заострились колени. А потом он закрыл глаза и оставшиеся куплеты песни пел уже не нам, а скорее самому себе…

Хочу повторить: было лето семьдесят третьего.

И война во Вьетнаме еще продолжалась. И напичканные электроникой летающие суперкрепости каждую ночь бомбили Ханой и Хайфон, бомбили заводы и госпитали, дамбы и мосты, дороги и тропинки. Бомбили «по квадратам». Бомбили «по лучу».

И газеты Соединенных Штатов еще были полны высокопарными заявлениями военных и цивильных «патриотов», которые говорили о том, что на полях Вьетнама решается судьба не только «американского престижа», но и «всей западной демократии». И о том, что Америке необходимо сделать «последнее победоносное усилие» во вьетнамской войне.

А еще я знал: этот высокий черный парень, который сейчас сидит вместе с нами на каменных ступенях, этот парень, который, закрыв глаза, поет песню о цветах, девушках и солдатах, этот парень уже был во Вьетнаме. Отвоевал и вернулся. Отвоевал и даже ни разу не был ранен. Ему повезло…

Днем после обеда я видел по телевизору пышную церемонию, которую передавали из какого-то провинциальною американского городка: захоронение останков павшего во Вьетнаме солдата…

Сам он улыбался с фотографии — широкоплечий, красивый, белозубый. Под фотографией на бархатной подушечке блестела медалька, а рядом стоял гроб, завернутый в звездно-полосатый флаг Соединенных Штатов. По углам гроба величественно и отрешенно стояли в почетном карауле морские пехотинцы.