Евгений Гребёнка - Поэзия народов СССР XIX – начала XX вв.

В дальние годы я взором, дитя, проникаю:
Жаль мне и куклы и няньки, девчушка родная!
Ты не заметишь, как годы промчатся вот эти…
Чистому сердцу недолго погибнуть на свете!
Куколка девушкой станет, красивой и стройной;
Щеки румянец согреет и свежий и знойный;
Солнечным блеском девический взор загорится.
Люди с тобою начнут, точно с куклой, носиться:
Истины-правды тебе ни один не укажет;
Мыслей, тревожащих душу твою, не развяжет;
Любящим сердцем твоим заниматься не будет;
Силы, что дремлет в тебе, не поймет, не разбудит;
Льстить тебе станут, к ногам твоим жадно прихлынут
И, точно куклу, потом тебя в угол закинут…

Мой кобзарь — не тот вояка,
Что когда-то в старину
Вместе с пикой да чеканом
Брал бандуру на войну.

Мой кобзарь — не запорожец,
Что, в атласе да в шелках,
Пел о штурме Трапезунда,
Об отважных казаках.

Нет, незрячий и убогий,
С бедной лирой за плечом,
Он плетется боязливо
За мальцом-поводырем.

Со двора во двор заходит,
Приглашенья робко ждет
И под взвизги струн то псальму,
То про Лазаря поет…

«А сыграй-ка мне, любезный,
Про Подкову и Сомка,
Про Хмеля [13] Стр. 44 . Хмель — см. Хмельницкий. Прим. к стр.29 (см. прим. 1 — верстальщик). , про Дорошенка [14] Дорошенко Михайло (ум. в 1628 г.) — гетман украинского казачества, погиб во время похода в Крым.
Да про грозного Сирка [15] Сирко Иван (ум. в 1680 г.) — воспетый в народных преданиях кошевой атаман Запорожской Сечи, ревностный сторонник воссоединения Украины и России. Участвовал в походах на Крым. С именем Сирко связан рассказ о письме запорожцев турецкому султану, послуживший сюжетом для известной картины И. Репина. !»

«Нет, не знаю! Может, лучше
Про бедняжку-попадью,
Про Фому да про Ерему
Да Сковороду [16] Сковорода Григорий (1722–1794) — украинский философ, просветитель-демократ, поэт. спою?

Как Чечеточка ходила
Погостить к своим зятьям?
Про «Мещанку», про «Дворянку»?
Это я пропел бы вам!»

Пой, что хочешь; тоже сгинет,
Сгинет напрочь, как туман…
Пой, мой лирник, мой незрячий!
Ты — один из могикан!

Вдаль бредет чумак усталый, пыль покрыла ноги,
Одинокая ракита клонится к дороге;
Не поет чумак, не крикнет на волов несытых,
Лишь покорно и печально говорит раките:

«Ой, кудрявая ракита, спрячь меня с волами
От чумацкой горькой доли, что идет за нами.
Нынче я в пути далеком никого не встретил,
Там, где деды шли с возами, лишь гуляет ветер».

А в ответ ему с вершины ястреб молвит зычно:
«Широка степь, но и в степи тесно стало нынче!
Арендованы колодцы, высохла водица,
И волам в дороге негде досыта напиться…»

Ой, волы, волы степные, други крутороги!
Перепаханы плугами прежние дороги.
Уж по тем дорогам старым не ходить нам вместе,
Добредем до Крыма с вами и — допета песня!

Как в степи, в траве пахучей,
Наш Кузнечик-сорванец —
И певучий и прыгучий,
Словом, парень-молодец,
Наслаждался буйным цветом
И в пшеничке и во ржи
И целехонькое лето
Жил на свете — не тужил.
Веселись, покуда молод,
Все на свете — трын-трава.
Только чует — зимний холод
Предъявил свои права.
К Муравью Кузнечик скачет,
Плачет, просит пособить:
— Посоветуй мне, земляче,
Как тут зиму перебыть?
Слышишь: ветер завывает,
Видишь: снег лежит везде…
Дядя, сжалься, умоляю,
Не оставь меня в беде! —
Головой в ответ качая,
Так сказал ему земляк:
— Тем, кто лодыря гоняет,
Не поможешь, брат, никак.
Как же не гонять по свету,
Когда все вокруг цветет?
Ведь на то у нас и лето,
Знаешь сам: душа поет.
Поневоле тут заскачешь —
Ведь на то простор степей.
— То ты скачешь, то ты плачешь, —
Отвечает Муравей. —
Такова твоя удача:
Божье лето проскакал,
А теперь танцуй, казаче,
На морозе гопака!

Не плачь, поэт! Пускай порой и горько будет —
  Рыданьем не тревожь своим;
Плаксивых слов теперь не уважают люди,
  Чужое горе — чуждо им.

Куда приятней жить, когда кругом смеются,
  Беды и так уж полой рот;
И через золото, толкуют, слезы льются —
  Не добавляй своих забот!

Не плачь, поэт! В тиши, наедине с собою,
  Встречай безмолвно свой конец.
«Он, — скажут, — никому не докучал слезою,
  Ему хвала, ему венец!»

Судьбой заброшенный в наш город суетливый
Добра и зла вертеп, раскрашенный пестро,
Я все-таки в душе люблю луга и нивы,
Родную степь, и речек серебро.

Там светлая заря мне радостно сияла,
Летала на коне там молодость моя;
О счастье, о любви надежда мне шептала, —
И этим шепотам внимал и верил я.

Степная ширь кругом, как море, голубела,
И роща пышная кивала мне листвой;
Кто насадил ее, мне мало было дела —
Но это был наш тихий рай земной.

Была там пасека, стоял шалашик скромный,
И пасечник-старик свой век в нем доживал;
Любил я навещать его приют укромный:
Там отдыхал душой, тревоги забывал.

И жарким днем, и ввечеру, бывало,
На таганке кипит невзрачный котелок,
И, глядя ласково, в кулеш подсыпав сала,
О давнем, о былом толкует старичок.

Вся молодежь порой к нему сходилась наша,
И допоздна не молк звук песен молодых;
Садились ужинать — и старикова каша
Была вкуснее нам всех лакомств дорогих…

Но верно говорят: не будет лета дважды…
Пришла беда — и смутный час настал!
Тряхнул мошной делец какой-то важный,
Безжалостно топор вдруг застучал, —

Все уничтожила под корень воля злая!
И горько, горько видеть это мне,
Душа болит… Лишь воронье летает,
Да дятел иногда стучит в прогнившем пне.