Примо Леви - «Я в Берлине. Сидоров»

Упоминаемые в первой строфе „туман“ и „лестница“ — слова, часто встречающиеся в творчестве Морикавы Ёсинобу. Слова эти, сопровождая возникающий из пустоты образ распорядителя завещания, указывают и на личность умершего. <���…> Далее в стихотворении говорится о КОРОТКОМ „ЗОЛОТОМ“ ВРЕМЕНИ, когда умерший „М.“ был еще жив. <���…> В последней строфе („горечи и гневу, недовольству / нет нигде места… / засунув ноги в тяжелые ботинки, / ты тихо лег на бок“) возникает картина позорной смерти М.». Смерть в данном случае названа «позорной» потому, что Морикава умер от болезни, а не на поле боя.

«„Прощай. Нельзя больше верить ни в солнце, ни в море“, — эти слова, произносимые распорядителем завещания, следует понимать как скрытое послание умершего», — пишут Оока М. и Таникава С.

Возможно, Аюкава здесь снова говорит о «божественном гонораре». На наш взгляд, данный фрагмент близок к поэтике Т. С. Элиота (традиция «Улисса» Дж. Джойса), поскольку Аюкава не разграничивает тут голос умершего и голос распорядителя.

Согласно комментарию Ооки Макото и Таникавы Сюнтаро, время, указанное в первой строке — осень сорок второго года — соотносится со временем, когда Аюкава был призван в армию. В следующих строках, помещенных в кавычки, приводятся заключительные слова из романа «Волшебная гора» Томаса Манна: «…останемся мы живы или нет, / виды наши на будущее плохи» [3] Перевод на русский язык В. А. Зоргенфрея. .

Почему Аюкава использует именно эти слова, становится ясно из его «Военных заметок»: «Перед тем как я поступил на военную службу, я узнал о смерти на войне в Бирме моего уважаемого друга из „Арэти“ — Морикавы. <���…> Я вспомнил его слова из последнего, адресованного мне, письма, которое он написал перед отправкой во Французский Индокитай: „Когда подумаешь обо мне, прочти последнюю страницу Волшебной горы. Останусь ли я жив или нет — виды мои на будущее плохи“» [4] В переводе «Волшебной горы» на японский язык конец этой фразы звучит так: «впереди темнота». .

Как считают Оока М. и Таникава С., эти строки, цитирующие Т. Манна, не только свидетельствуют о том, что за инициалом «М» скрыто имя Морикавы Ёсинобу, но и отражают настроения послевоенной Японии. Кроме того, уже накануне войны у многих японцев возникло «предчувствие мрачного послевоенного времени и, естественно, они не могли одобрить войну». Отсюда проникнутые иронией следующие строки Аюкавы: «Так, подшучивая над собой, / в неуклюже сидящей на нас форме, / с нелепыми ружьями, / мы уходили из ночного квартала по одному / и гасли как огоньки».

Поэма «Америка» содержит фрагменты произведений разных авторов (Томаса Манна, Франца Кафки, Ёсинобу Морикавы, Поля Валери) и «вероятно, опирается на слова еще большего количества людей». Как иронично заметил сам Аюкава: «В этом произведении достаточно много плагиата». Разумеется, он имел в виду чужое слово, цитаты и, возможно, поэтическую традицию Т. С. Элиота.

Оока Макото и Таникава Сюнтаро пишут: «Стихотворение „О смерти“ посвящено тому, как меняется понимание Аюкавой смерти в разные периоды его жизни. Произведение интересно тем, что искусная самокритика здесь сменяется юмором».

И мировосприятие, и художественный язык Витторио Серени сложились задолго до первых поэтических опытов, в раннем детстве, а развивались — памятью о нем. Отец Витторио служил начальником таможни на приграничной железнодорожной станции. Луино, городок у отрогов Альп, на берегах узкого северного рукава Лаго Маджоре, — железнодорожные ворота Италии для стран Центральной и Северной Европы. На вагонах поездов, изо дня в день в определенные часы проходивших через Луино, читались названия более чем половины европейских столиц. Такие скромные предметы, как сетка расписания и стрелка вокзальных часов, имели волшебную власть соединять ритмы детской жизни, воображения, игр, снов и мечтаний Витторио с ритмами далеких блестящих городов. Мальчику из семьи, условно говоря, «станционного смотрителя», кажется, было предопределено иметь особые отношения с пространством и временем. Именно из полусознательного детского опыта он вынесет то острое и индивидуальное чувство вовлеченности в историческое пространство и время Европы, которое на всю жизнь останется характерной, отличительной чертой его поэзии.