Примо Леви - «Я в Берлине. Сидоров»

— У-у-у! — Хелена вскинула голову, как-то очень по-бабьи всплеснула руками. Под ударом ветра задребезжало стекло в окне, на первом этаже хлопнула дверь.

Сколько можно ждать? Время идет, ветер гонит тучи над лесом, что там, в деревне, неизвестно, тянуть больше нельзя. Внизу, у Хаттвигов, тишина, за одним окном — исхлестанные ветром яблони и пустой проселок, из другого видны темно-зеленые полсти озимых, которые почему-то наводят на мысль о моторе. Стефан смотрит на озимь, а думает про мотор: невелика хитрость, а нет ничего важнее. Этакое ядро, потяжелей свинца, и все в хозяйстве вокруг него вертится. Земля под всходами озимых лежит себе спокойно, да и этот бешеный ветер на дворе совсем не страшен, а мотор временами начинает искрить, рычит зловеще и выпускает вонючее облако дыма. И тогда Пауль поспешно выключает его из сети.

— Что ты говоришь?

— Петрушка этот… Я знаю, почему он хочет, чтобы Люцина здесь осталась. Ха! Очень мне нужно следить за каждым ее шагом! И не спать ночами.

— Да, пожалуй, ты права. Я как-то не подумал.

— А если еще старуха с Эльзой останутся!.. — Хелена выдвинула из комода ящик и уткнулась в него.

Стефан прошелся до двери и обратно, постоял у ночного столика над раскрытой книгой, тупо перелистал несколько страниц и, решительно захлопнув книжку, в сердцах отпихнул к стене. Люцина, Люцина! Почему-то не было в нем ненависти к этой девчонке, да и не хотелось себя накручивать. Соплячка, что с нее возьмешь! Если кто здесь и заслуживает настоящей ненависти, так это Эрна, жена Пауля. Стефан не мог простить ей ледяную вежливость, с которой она всегда с ним разговаривала. Как она цедила сквозь зубы: «Ja, jawohl, freilich» [14] Да, конечно, разумеется (нем.). ! А это холодное, с правильными чертами лицо! Не очень-то ей идет роль матери трехлетнего Райнхарда, Эрну легче представить себе в форменной юбчонке, в пилотке на голове и с хлыстом в руке. Муж рядом с ней выглядит невинным подростком. Пауль был на фронте, ранен под Ленинградом, но это не отразилось на его внешности — он смахивает на скаута, который любит играть в разведчиков. Но когда мотор начинает хрипеть и дымиться, лицо у Пауля резко меняется, становится мужским, жестким, и тогда можно уловить сходство между ним и Эрной. Собственно, не будь в кухне старухи Хаттвиг, Стефан охотно бы туда спустился, встал в дверях и, глядя на Эрну, сказал то, что нужно. А именно: пора. Freilich.

— Тебе обязательно завтра с ними ехать? — спросила Хелена.

— А как же. Кто мне обратно пригонит подводу? Но, понимаешь, все это вместе…

Он покачал головой, сам толком не зная, что хочет сказать. Его назначили сопровождающим: завтра он проводит немцев до Лёндек-Здруя, до поезда. Путь неблизкий — двенадцать километров. Позавчера они с поручиком Стопкой были в Милановке, и Стефан видел растянувшийся по деревне обоз. Сущий цыганский табор, снявшийся с места. Телега за телегой, горы манаток, на вещах закутанные по уши дети и женщины, рядом неторопливо шагают мужчины. Местные высыпали на шоссе и хмуро, в молчании, смотрели на эту колонну. Всем было о чем подумать, говорить не хотелось. Поручик Стопка тоже смотрел молча и, только когда проехала последняя телега, сказал Стефану: «Из-за чего, по-вашему, они переживают? Из-за того, что их выселили? Нет, для них другое трагедия. Я немцев знаю, им нужно, чтобы их боялись. Они нам никогда не простят, что мы не боимся».

Так, значит, это будет выглядеть. До Лёндек-Здруя ехать долго, хватит времени подумать. Колонна пройдет через Милановку, потом через Радоловку, а дальше — чистое поле с низкорослой озимью и дорога, взбирающаяся на гору, где нет ни кустов, ни деревьев, — там сильней всего бушует ветер, гонит табуны туч на восток, то есть в направлении, противоположном тому, куда поедут немцы. А в Лёндек-Здруе прощание. Нет, никакого прощания не будет. Хаттвиги заберут свои узлы и в какой-то момент скроются в одном из станционных строений, а он сядет в пустую подводу и крикнет кобыле: «Н-но, Лотти!» И тут чему-то наступит конец: невозможно себе представить, что будет дальше. А ничего. Все начнется, только когда он приблизится к дому, где его ждет Хелена. Но прежде хорошо бы еще увидеть поезд. Может, повезет: подъезжая на своей подводе к деревне, он увидит с горы ползущие в долине вагоны. Хотелось бы увидеть. Вроде и смотреть не на что: издали вагончики маленькие, точно спичечные коробки, дымок от паровоза — как от сигареты, но сколько всего в этих коробка́х!

— Идут! — громко сказала Хелена.

Да, это они. Поручик Стопка и солтыс Саранецкий. Интересно, те, внизу, их увидели? Тоже смотрят в окно? Кажется, будто поручик Стопка шагает быстрее, чем Саранецкий, но это просто ветер развевает полы его шинели. Что ж, отлично, так и должно быть. Вообще давно все уже идет так, как должно, притом неотвратимо, словно подчиняясь извечным законам природы. Не вздумают же эти двое вдруг взять и повернуть обратно в деревню? Нет, это невозможно. Они идут сюда, потому что так надо. Вот они уже около беседки, возле огорода — Хелена крепко сжимает ладони, ломает пальцы.

— Ты иди, — говорит она Стефану, — а я не пойду. Не хочу.

Ну конечно, ясное дело. Она бы пошла, если б знала, что поднимется шум, крик, скандал, но заранее известно, что все пройдет спокойно — так задумано и просчитано, так надо. И Стефан, оставив Хелену в комнате, сбежал по лестнице в сени и вышел наружу, во двор, дочиста выметенный ветром. Он сразу увидел, что Саранецкий в превосходном настроении, улыбается ему и этой своей улыбкой, словно позаимствованной много у кого в деревне, дает понять: все путем, все идет, как должно идти.

Саранецкий закричал издалека по-русски:

— Ну, сегодня мы тебя освободим!

По лицу поручика Стопки промелькнула едва заметная усмешка.

— Все дома? — спросил солтыс.

— Да. Сидят в кухне.

— Послушай-ка, — Саранецкий посерьезнел, — если тебе нужны эти две бабы в помощь, скажи. Можно их оставить.

— Я уже сказал: не нужны.

— И правильно. Ну, пошли.

И первым направился к дому, за ним поручик Стопка, Стефан последний. Вошли в кухню. Их там уже ждали. Похоже, давно. Старуха и Эльза за кухонным столом, Пауль — у входа в смежную комнату, за спиной у него Эрна с маленьким Райнхардом, уцепившимся за материну юбку. Где-то сбоку рыжее пятно: Люцина, кто ж еще.

Все молчали, никто ни с кем не поздоровался. Саранец-кий сразу приступил к делу:

— Frau Hattwig, morgen nach Vaterland!

Минутная тишина, и голос Пауля:

— Wieso, meine Mutter auch? [15] Как, и моя мать тоже? (нем.)

— Freilich. Все. Alle.

Стефан скользнул взглядом по лицам женщин, вернее, поверх их лиц, поверх головы старухи Хаттвиг; теперь он видел только Пауля. Его бледную перекошенную физиономию, острый, как птичий клюв, нос. Смотрел с неприкрытой враждебностью, уже ничего не скрывая, словно крича беззвучно: «Ты!..» — и чувствовал на себе пронзительно злобный, невидящий взгляд.