Примо Леви - «Я в Берлине. Сидоров»

А тех, из деревни, что-то не видать. За окном безлюдная проселочная дорога, по обочинам фруктовые деревья, голые, сотрясаемые ветром. Земля еще черная, сырая. Из другого окна видно поле Хаттвигов, длинной лентой тянущееся в гору, прямо к черному лесу. Совсем еще недавно на этом поле лежал подтаявший, ноздреватый снег — озимые вылезали из-под него растрепанные, помятые.

— Они уже знают, — сказала Хелена. Она так и стояла у комода. — Я знаю, что они уже знают.

— Что знают?! — бросил Стефан с раздражением, будто ученице, не умеющей толком выразить свои мысли.

— Что старуха и Эльза тоже поедут. Люцина не зря гоняла в деревню.

— А мне плевать! Пускай знают!

Это он врал, конечно, ему вовсе не плевать было на старуху Хаттвиг. Добрые глаза, обведенные темными кругами. Голова чуть опущена, негромкий голос… Еще одно — кроме искрящего мотора — больное место. Старая женщина всегда относилась к нему с неподдельной симпатией. Возможно, у нее был свой расчет, но ведь Пауль и Эрна тоже держались подчеркнуто вежливо, даже предупредительно, однако ничем похожим на симпатию тут и не пахло. Такое улавливаешь почти безошибочно, кожей; вот про старуху Хаттвиг он уверенно мог сказать, что рядом с ней ему всегда становилось тепло. И однажды, когда было особенно тепло, она попросила его помочь им с дочкой остаться. Они будут работать, как прежде, не претендуя ни на дом, ни на землю, а там, глядишь, дочь дождется возвращения мужа, который, вроде бы, в плену у русских. И Стефан обещал, что постарается, — в самом деле, что ему стоило? Пусть поживут еще пару месяцев, до следующего этапа выселения. Хотя… связываться с немцами, да еще брать на себя какие-то обязательства? Смешно…

Хелена задвинула ящик комода и сказала:

— Ее бы надо выселить, а не старуху.

— Это кого же?

— Да подлючку эту, Люцину!

— А, Люцину… — махнул он рукой.

Ну, как ее выселишь? Во-первых, девчонке всего четырнадцать, во-вторых, она полька. Во всяком случае, ее родители объявили себя поляками, фамилия у них Петрушке, и по-польски говорят неплохо. Зато Люцина — ни в зуб ногой. За все то время, что служила у Хаттвигов, они с Хеленой от нее ни единого польского слова не слышали. Хотя нет, был один случай, несколько слов сказала. Прошлым летом, когда они только сюда вселились и решили просветить Люцину, сделать из нее настоящую польку. Здесь было дело, в этой самой комнате. Хелена долго ей объясняла, кто такие немцы, рассказывала о концлагерях, о миллионах погибших там людей. Девчонка внимательно ее выслушала, а потом упрямо тряхнула головой и сказала по-польски: «Это вам еще мало».

Тут-то Хелена и запустила ей в голову туфлей; тогда — пожалуй, окончательно — рухнула надежда превратить Люцину в польку. Особая история — ее внешность. Если родители поляки, почему дочь — типичная немка? Волосы рыжие, лицо — студень какой-то, приправленный красным перцем, попа плоская, низкая. Хелена клялась, что такие рожи и такие задницы бывают только у немок. Стефан не спорил, хоть и был несколько обескуражен тем, что его жена обращает внимание на чьи-то задницы.

Снова ветер застучал в окно, загудел в водосточных трубах, среди балок чердачного перекрытия; Стефан увидел, как ветки яблонь гнутся, точно проволочные. Дорога по-прежнему была пуста, никто не шел со стороны деревни.

— Небось опять налакался, — сказала Хелена.

— Кто?!

— Как кто? — удивилась она. — Солтыс [13] Деревенский староста. Саранецкий.

— Исключено. Сегодня и завтра у него дел невпроворот. Обещал прийти вместе со Стопкой.

— Как же, придет он!

Стефан посмотрел на жену с внезапным интересом: что с ней творится? Характер у Хелены всегда был не сахар, но в последнее время она стала какая-то резкая, грубая. Чуть что — выпускает когти. И неизвестно, как быть: махнуть рукой нельзя — совсем одичает, а приласкать… Ее прежняя девичья застенчивость, которая всегда его умиляла, сменилась типично бабской злобностью. Сейчас, когда Стефан смотрел на Хелену, не зная, что сказать, она вдруг показалась ему совершенно чужим человеком, хотя он тут же, с каким-то волнующим, тревожным удивлением осознал, что это его жена. Только что, минуту назад, ею ставшая.

Хелена подошла к окну, показала рукой:

— Полюбуйся, вон как летит!

Люцина. Выскочила из-за горы со стороны деревни и теперь бежала по дороге вдоль яблонь, смешно как-то бежала, потому что платье облепляло ей ноги, путалось в коленях. Возле беседки замедлила шаг, откинула волосы со лба; видно было, как, повернув пылающее лицо к дому и жадно хватая открытым ртом воздух, она глядит на окна верхнего этажа.

— Не хочу ее здесь видеть, — сказала Хелена. — Пусть убирается, рыжая тварь! Сегодня же ей скажи.

Стефан уже готов был пообещать, что скажет, конечно, скажет, но прикусил язык и, помолчав, произнес совсем другое:

— Ну подумай только, их еще нет.

Люцина уже вошла в кухню, хлопнула дверью. Стефан и Хелена молчали, замерев, точно в ожидании взрыва, от которого вот-вот содрогнется дом. Но ничего не происходило. Возможно, будь их комната прямо над кухней и стены потоньше, они бы услышали, о чем говорят внизу, по крайней мере, кто говорит. Но различить можно было только голос Пауля — далекий и приглушенный, как раньше. Потом Эрна что-то выкрикнула, загрохотал стул, и снова стало тихо.

— Наверняка они уже знают, — первой заговорила Хелена. — Знают, можешь мне поверить.

Стефан смотрел на дорогу, на глубокие, словно жирным карандашом прочерченные, колеи, исчезающие за изломом склона, в том месте, где из-за горы торчала макушка колокольни. Когда ж они явятся? Должны бы уже быть. Сколько можно ждать? Дело срочное, откладывать нельзя и, если их не будет, придется самому идти вниз. Хелена останется здесь, а он спустится, откроет кухонную дверь и скажет — но уже не «Morgen nach Vaterland!», а как-нибудь по-другому. Старуха эта тоже там. Поднимет на него обведенные темными кругами глаза. И ничего говорить не станет, потому что не любит лишних слов, — только будет смотреть. Кстати, интересно: за десять месяцев пребывания под одной крышей они с ней почти не разговаривали, а кажется, будто часто и горячо спорили. О немцах. О том, что они сделали. Он клялся, приводил доказательства, называл цифры. Впустую. Оставалось ощущение, что она все знает и полностью с ним согласна — и, тем не менее, с какой-то невозможной, нечеловеческой уверенностью отвечала безмолвно: «Да, но не тебе судить».

— Что ты говоришь? — повернулся он к Хелене.

— Я? Ничего… Обязательно скажи сегодня рыжей соплячке, чтобы носу сюда не казала. Она еще хуже, чем эти швабы. Как глянет, меня прямо страх берет. Видеть больше не желаю эту дрянь!

— А ее отец хотел, чтоб она осталась у нас работать.