Примо Леви - «Я в Берлине. Сидоров»

Спал он между матерью и отцом: своей постели у него не было. Лежать на боковинах двух сдвинутых кроватей было жестко и неудобно, и мать прикрыла ребра полированных досок старыми пеленками. Окажись тут какой-никакой психолог, он в этом что-нибудь этакое бы усмотрел — да не жили тогда в деревнях психологи. Была зима; мать, перед тем как ложиться спать, бросала под перину нагретый на плите кирпич. Малыш тянулся к кирпичу ногами, потом прижимал их к материным бедрам; она вздрагивала от прикосновения холодных ступней, но молчала. Ничего, скоро согреется, думала она. Старики спали в соседней горнице. Малыша часто туда отсылали на ночь. Почему — он не знал, но шел охотно, потому что отец не умел рассказывать так интересно, как дед. У отца в рассказах всегда было только то, что происходило на самом деле: например, когда он служил в армии, пошли они как-то с приятелями в корчму, выпили там, потом драка завязалась из-за какой-то бабы. Ничего себе сказка, думал малыш — и с нетерпением ждал дня, когда его снова пошлют к деду. Случалось это раза два в неделю.

Малыш устраивался под периной рядом с дедом; спалось ему тут вполне удобно: сложения дед был некрупного, к тому же так уставал за день, что ночью не ворочался. Малыш укладывался, прижимал колени к дедову животу и говорил: ну, давай сказку. Сказки у деда были про войну, про то, как они воевали с русскими и еще как в плену жили; был, например, там немец один, майор, так вот, однажды стал он вытирать себе нос, а нос, большой такой, с бородавками, так и остался в платке. Потому что мороз стоял такой, что майор не заметил, как нос себе отморозил, сказал дедушка, и добавил, что у него, у деда то есть, тоже один палец на ноге отморожен. Малыш тогда сказал: вот и у меня ноги — прямо лед. Ну, это не то, сказал дед. Нет, то, настаивал малыш. Ладно, пускай будет то, не стал спорить дед. У малыша все больше оказывалось чего-то такого же, как у деда; а главное, что-то явно происходило у него в голове. Однажды утром, когда мать спросила, сделал ли он вчера то-то и то-то, например, собрал ли яйца из-под кур, — малыш ответил: нет, не собрал. Я бы собрал, конечно, да никак не смог. Как это не смог, удивилась мать. А так, я с дедушкой на войне был, сердито ответил малыш. Где-где был, переспросила мать. На войне, повторил малыш — и стал объяснять насчет всяких военных действий. Как они под градом пуль пробивались через линию фронта и сколько человек из их полка так и осталось лежать на земле. Хотели они их спасти, вытащить с поля боя, да не смогли, потому что неприятель даже по машинам с красным крестом стрелял, он — такой, для него нет ничего святого. Страшная была бойня, кровь лилась рекой, то есть лилась бы, уточнил малыш, если бы не мороз, минус двадцать, так что кровь сразу так на снегу и застывала. Мать, продолжая помешивать еду на плите, смотрела на сына, на этого маленького, отважного героя, который с пылающими глазами стоял в двух шагах от нее. Хотела было она ему сказать, что не так все было, да ничего не сказала, лишь улыбнулась: ничего, мол, скоро вернется он с войны, забудет это. Вот только отец упорно твердил, дескать, чепуху мелешь, ты все время тут был, с нами, на кухне да на дворе, а ни на какой ни на войне. Но малыша это не смущало: если человек только и умеет рассказывать, как они в корчму ходили, то как можно к его словам всерьез относиться!

Однажды вечером отец сказал, чтобы малыш поменялся с матерью местами. Почему, спросил тот. Чтобы не на досках тебе лежать, сказал отец. Я привык уже, сказал малыш. Все равно поменяйся, сказал отец. Тогда я к дедушке лучше пойду. Не пойдешь ты к дедушке, сказал отец. Нет, пойду, сказал малыш. Нет, не пойдешь, твердо сказал отец. Да отпусти ты его, вмешалась мать. Ладно, сказал отец, уступая: он явно чего-то ждал от этой ночи, а потому не был таким строгим. Малыш ушел спать в другую горницу, и теперь они вместе с дедом рассказывали друг другу про войну. Дед тоже услышал от него кое-что, о чем раньше не знал и что малыш сам, без него, пережил, потому что дед в это время участвовал в другой операции.

Отец однажды сказал тестю, мол, хватит вам парнишке про войну-то рассказывать, нечего голову ему забивать ерундой всякой, чепуха все это. Не чепуха, сказал тесть. Все равно ни к чему это парню, закричал отец. Старик молчал. Зачем спорить, кто знает, чем это обернется: ведь им под одной крышей жить с этим человеком, которого дочь привела в их дом.

Война продолжалась еще много дней, даже недель, захватила всю зиму, уже и весна пришла, растаял снег, на котором разворачивались героические сражения, талая вода убывала, уходила в поры земли. Время было перед обедом, отец и дед работали в поле, дома оставалась только мать, ну и малыш, конечно. Они находились в кухне; снаружи еще было зябко, а тут солнце светило в окно и давало уже какое-никакое тепло. На прошлой неделе, сказал малыш, наш Мати — это их пса так звали, Мати. Пес был старый, имя он получил в честь одного очень важного политика, которому никто не смел перечить, а тут так хорошо было иной раз прикрикнуть на пса: пшел к черту, Мати!.. В общем, Мати, сказал парнишка, вдруг, ни с того ни с сего, схватил курицу, ну, знаешь, ту, с голой шеей, если б я не оказался рядом, придушил бы он ее насмерть. Это когда же было? — спросила мать. Неделю назад или две, сказал малыш. В самом деле? И ты это видел? Ну да. Я как раз во дворе был. А не на войне разве? — спросила мать.

Малыш стоял молча, щеки его залила краска. Да нет, не был я на войне. Он стоял, и лицо его было все красное от стыда. Ну и от огорчения, что он вернулся в мир, где не было ни бесстрашных героев, ни индейцев, — в тот мир, про который рассказывал отец и в котором с ним, малышом, ничего интересного не случится. Разве что то же самое, что со всеми другими детьми, — просто он вырастет, вот и все.

«Первые русские появились днем 27 января 1945 года. <���…> Русские — четверо молодых солдат — верхом, с автоматами в руках, настороженно ехали по дороге. Перед колючей проволокой они остановились и, тихо переговариваясь, растерянно уставились на груду разлагающихся трупов, на разрушенные бараки, на нас, живых» [19] Перевод Е. Дмитриевой. .

Так в «Передышке», своей второй книге, рассказывает об освобождении из нацистского лагеря смерти «Аушвиц-Биркенау» Примо Леви, вчерашний узник № 174 517. «Передышке» предшествовало главное произведение Леви «Человек ли это?», принесшее автору мировую известность.

Одновременно с работой над этим мучительным свидетельством о лагерных буднях Леви писал стихи, стихи о лагере, опровергавшие уверенность Адорно в том, что поэзия после Аушвица (Освенцима) невозможна. Оспаривая известное утверждение немецкого философа, Леви скажет со временем: «Мой опыт говорит о другом. Тогда мне казалось, что поэзия лучше, чем проза, выразит накопившееся во мне, поэтому в те годы я бы так перефразировал слова Адорно: после Аушвица, если можно писать стихи, то только об Аушвице».