Сергей Носов - Сторожение

секунда за секунду — единица,
величина постоянная,
как одиночество.

Ну куда же быстрее?

...И он взошел на гору. И река
дыханье затаила. Облака
остановились. Поздняя заря
устало гасла. И хотелось думать
о суетности жизни, ибо зря
так много сил растрачено, а сдунуть
пылинку — проще некуда... Вокруг
царила тишина. Любой случайный звук,
размытый эхом, мерно поглощался
землей и небом. И туман сгущался.
А по небу перемещалась птица,
но не летела, нет, она плыла.
Он наблюдал, как два ее крыла
не шевелились. По земле разлиться
долженствовало звездам. В глубь
манящую вселенной
он устремил свой взгляд и ощутил себя нетленной
частицей сущего. Ему сдавило грудь.
И он вдохнул и выдохнул, и вмиг
упал на землю и приник
губами к ней и был готов заплакать,
дитя, дитя!.. Все кончилось. Определенно слякоть
почувствовал. В его рукав проник
слизняк. Была земля
сырой, холодной, скользкой — словом, для
надрыва неудобной...
— Вот маразм!
Весь кайф прошел. Алеша Карамазов,
увы, не получился. Вуаля.

Он так сказал: «Чудесно!»
Но она
переспросила: «Как?»
Он повторил:
— Чудесно.
Словам просторно, значит мысли тесно
(а про себя отметил, что стена
холодная. Подвинулся).
— О чем
ты думаешь?
И он подумал вяло
о Шопенгауэре. Но тут же (притворяла!)
ответил:
— О тебе.
Луна своим лучом
коснулась их. И он зевнул. Во рту
все пересохло.
«Жить без идеала, —
подумал он, — как спать без одеяла».
И посмотрел с тоскою в пустоту.

Грибной дождь. Финал.

Светопреставление.
Представление света во всем спектре.
По световому лучу стекают
дождевые капли.
Замирают на конце.
Падают.

Конец света
отражается в лужах.

Что там горбатого исправит?
Мой друг, товарищ мой картавит,
а я умею так рычать!
Но шепелявлю. Вот стыдоба!
Закомплексованы мы оба.
Артикулировать особо
нам подобает нашу речь.

Как бы сказать чтобы попроще?
Как искривленный позвоночник —
неповоротливый язык.
И после школы и обеда
мы посещаем логопеда
и называем «глаголпедом»,
а «логопед» нам не понять.

Послушать наших тараторок
из класса — всех скороговорок
не перескороговоришь.
Им хорошо. А я про Машу,
про ту, что любит кушать кашу ...
Совсем просты уроки наши.
(Мой друг на «эр», а я — на «ша»),

«Рюкзак, ремень...» — «Кормушка, сушка...»
Вот логопед — сидит старушка,
произносящая слова
с таким достоинством, так внятно!
Ей говорить многоприятно.
А мы не так. Я вижу, пятна
на шее друга. Он смущен.

На подоконнике растенья
растут в горшках. Членораздельно
собака лает во дворе.
Шуршит трава. Я к ней вполуха
прислушался. Летает муха.
Ах, память, глупости шептуха,
язык ты мой, все хорошо!

Они выясняют опять отношения.
А меня — дома нет.
Отрабатывая произношение
он говорит всё, что думает.
Каждому предмету даровано имя —
вещи называет своими именами
громко и с чувством. Она лишь одними
всхлипами отвечает. Он стучит ногами.

А я, ценитель житейской прозы,
выхожу на кухню, где слышно хуже
и задаю себе разного рода вопросы,
но больше стараюсь про грядущий ужин.
Достаю кефир и лью из пакетика,
чтобы полный стакан (беде не поможешь криком),
и, оставаясь верным своей поэтики,
действительность эстетизирую с помощью бедной рифмы.
И на стуле качаюсь. И как там писано
эпилептиком было? (Они двигают мебель.)
И гляжу в окно пристально,
будто что-то есть там, на этом небе.

Каждый думал о чем-то, но кто о чем.
Были трезвые, другие — под мухой.
Не пустили пришельца с мешком за плечом,
посчитав бомжом-побирухой.

И тогда Дед Мороз, в образ вжившись,
пошел в бывший заклепочный цех и в этом паласе
пил с бомжами спиртосодержащую жидкость,
а потом уснул на матрасе.

Ненавидя мир в душе,
ел пирожное «Буше».
Как всё скучно, гнусно, гадко,
мерзко, подло, вредно, сладко!

«Небо — высота — крылья», —
встрепенулась птица
и полетела.

«Небо — звездопад — скука», —
произнес волк
и завыл на луну.

«Небо — потолок — крышка», —
подумал крот
и помер.

Без пяти секунд покойник,
взгромоздясь на подоконник,
тихо скажет миру «ох»,
завершив последний вдох.

А потом случится то, что
называлось, что ли, прошлым:
за стремительный полет
все сначала проживет.

А у нас полегче случай,
потому что я везучий,
худо-бедно, а везет —
не снесет, не занесет.

Отчего же я так четко
то и это помню — к черту
будто падаю,
лечу
и кричу
и жить хочу.

Известно,
собакам редко снятся лица людей,
чаще — кисти рук
и ноги ниже колен.
Особенно часто —
ботинки, туфли, сандалии, носки и колготки,
отвороты брюк,
полы платьев.
Все это обоняют собаки во сне
и лишь в меньшей степени
видят.

Человека во сне занимает картинка,
движущееся изображение,
сюжетное кино;
не всякому сновидцу приснятся запахи.
Запахи лишь портят человеческий сон,
они тревожат, смущают:
где-то что-то горит,
потянуло гнильцой,
почему запахло известкой?
Хочется увидеть источник запаха,
понять и забыть и больше не
нюхать.
Прочистить нос.
Человеку несвойственно нюхать во сне.
Он лучше проснется.

У собак все иначе.
Приключения запахов, их борьба,
их взаимопроникновение,
метаморфоз —
вот содержание собачьих снов.
Предметы же спящим собакам
чаще всего предстают
малоубедительными размытыми пятнами,
вглядываться в которые нет никакого желания,
и правда, зачем,
если можно понюхать?

Языком запахов нужно излагать сон собаки.
В человеческом языке нет подобающих понятий и
выражений.
Бывает, приснится собаке такое,
что даже ее богатая на запахи память
не может найти соответствия
в своем необозримом
(в необообоняемом?)
Словаре
(или как еще: в духаре?..
в нюхаре?..
в именонюхе?..).