Семён Кирсанов - Искания

Прикончат.
Я полностью выпила холодный стакан
допроса.
Сейчас войдут и выведут в ничто.
Влажной тряпкою сотрут, как мел,
с лица истории…
Развеют,
как пепел по степям…
О… Никогда
не рыть траншей!..
Никогда
не дыбиться фугасом!
Не обшаривать
карманы убитых!
Пропасть без вести…
Исчезнуть, как исчезли –
шаман и фараон,
торгаш и кардинал,
как тень с экрана…
Сейчас войдут сюда – четвертовать,
и плавить танки, и ломать орудья,
и превращать их в трактора!
Сдирать с меня значки и эполеты,
регалии и флаги с бахромой,
орлов и львов,
единорогов,
сдирать с меня
мечи, щиты, короны, жезлы
и голую по холоду пустить,
загнать в десяток строк энциклопедии,
где с буквой «б» (что значит бывший)
мной будут только объяснять
меня,
войну –
всесильную и мировую!
Сейчас войдут, нет, входят,
сдирают саблю, крест, мундир,
награды лордов, графов, самураев!
Идет по мне, как трактор, слово
Мир .
Мир – это смерть Войне,
Я умираю.

А теперь мы спокойно можем
благоухать.

Так ли это все просто?..

Я не желаю званий
и не желаю дани
оценок
  и признаний
на время заседаний.

Хочу я только слова,
что верят мне
     на слово.
Хочу я только чувства:
вокруг меня не пусто.

Хочу я жить на отзвук
и горести и смеха –
ведь для того и воздух,
чтоб откликалось эхо.

Я думал, что часы – одни.
А оказалось, что они
и капельки, и океаны,
и карлики, и великаны.

И есть ничтожные века,
ничтожней малого мирка,
тысячелетья-лилипуты…

Но есть великие минуты,
и только ими ценен век,
и ими вечен человек,
и возмещают в полной мере
все дни пустые, все потери.

Я знал такие. Я любил.
И ни секунды не забыл!
Секунды – в мир величиною,
за жизнь изведанные мною.

И разве кончилось Вчера,
когда Ильич сказал: «Пора!»
Нет!
  Время Ленина все шире
жизнь озаряет в этом мире.

И так повсюду.
      Знает мир
часы карманов и квартир
и те – без никаких кронштейнов –
часы Шекспиров,
       часы Эйнштейнов!

Между льдами ледяными
есть земля
     еще земней!
Деревянные деревья
среди каменных
        камней.

Это северней,
      чем Север,
и таежней,
     чем тайга,
там олени по-оленьи
смотрят в снежные снега.

И нерыбы
     точно рыбы
там на лежбищах лежат,
в глыбы
    слившиеся глыбы
строго море сторожат.

Еле солнечное
       солнце
сновидением во сне
входит
    в сумеречный сумрак,
тонет
  в белой белизне.

Люди там
    живут как люди
с доброй детскостью детей,
горя горького
       не зная
в мире сетчатых сетей.

Под сияющим сияньем –
домовитые
     дома,
где сплетают кружевницы
кружевные
    кружева.

Это – именно вот это!
И со дна
    морского дна
эхолот приносит эхо:
глубока ли
     глубина?

И желает вниз вонзиться
острие
  на остроге,
и кричат по-птичьи птицы:
– Далеко ли
      вдалеке?

О, отдаляться
       в отдаленье,
где эхо внемлет эху,
о, удивляться
     удивленью,
о, улыбаться смеху!

Весь день по Крыму валит пар
от Херсонеса
       до Тамани.
Закрыт забралом полушар –
обсерватория в тумане.
Как грустно!
      Телескоп ослеп,
на куполе капе́ль сырая;
он погружен в туман, как склеп
невольниц,
     звезд Бахчисарая.

В коронографе,
      на холме,
еще вчера я видел солнце,
жар хромосферы,
       в бахроме,
в живых и ярких заусенцах.
Сегодня все задул туман,
и вспоминаю прошлый день я
как странный зрительный обман,
мираж в пустыне сновиденья.

Туман,
    а за туманом ночь,
где звезды
     страшно одиноки.
Ничем не может им помочь
их собеседник одноокий.
Темно.
     Не в силах он открыть
свой глаз шестнадцатидюймовый.
Созвездьям некому открыть
весть о судьбе звезды сверхновой.

Луну я видел
     с той горы
в колодце
    чистого стекольца:
лежали как в конце игры
по ней разбросанные кольца.
Исчезли горы и луна,
как фильм на гаснущем экране,
и мутно высится
       одна
обсерватория в тумане.

Я к башням подходил не раз,
к их кругосветным поворотам.
Теперь –
    молекулярный газ,
смесь кислорода с водородом,
во все проник,
      везде завяз,
живого места не осталось.
Туман вскарабкался на нас,
как Крабовидная туманность.

Вчера,
    когда закат погас,
я с поднадзорным мирозданьем
беседу вел
     с глазу на глаз,
сферическим укрытый зданьем.
Я чувствовал объем планет,
и в Мегамир сквозь светофильтры
мы двигались,
      как следопыты.
И вдруг – меня на свете нет…

Я только пар,
     только туман,
плывущий вдаль,
      валящий валом,
вползающий в ночной лиман,
торчащий в зубьях перевалов,
опалесцентное пятно
вне фокуса,
     на заднем плане…
И исчезаю – заодно
с обсерваторией,
        в тумане…

Беспокойное было Солнце,
     неспокойное.
Беспокойным таким не помнится
     испокон веков.

Вылетали частицы гелия,
     ядра стронция…
И чего оно не наделало,
     это Солнце!

Прерывалось и глохло радио,
     и бессовестно
врали компасы,
        лихорадила
     нас бессонница.

Гибли яблони, падал скот
     от бескормицы.
Беспокойное
      в этот год
     было Солнце.

Вихри огненно-белых масс
     на безвинную Землю гневались.
Загоралась от них и в нас
     ненависть.

Мы вставали не с той ноги,
     полушалые…
Грипп валил
     одно за другим
     полушарие.

Соляными столбами Библии
     взрывы высились.
Убивали Лумумбу,
        гибли
     в петлях виселиц.

Ползать начали допотопно
     бронеящеры.
Государства менялись нотами
     угрожающими.