Анатолий Софронов - Все это было на войне

Пахло травою дурманной
Тяжко набухшее вымя…
Было ей дико и странно
Видеть проулки пустыми.

Мы подоили корову —
Трое — гремя котелками,
Трое — в огнище багровом,
Трое — мужскими руками.

Упал он к исходу четвертого дня,
Мы в щель его спрятать успели,
Но он простонал: «Поднимите меня
На волю, на землю из щели».

Свистели снаряды и мины кругом,
Дрожали блиндажные сваи…
Лежал он на поле с открытым лицом,
Глаза на закат обращая.

Потом он затих, и разжалась рука,
И тени на щеки упали…
Но небо родное, леса, облака
В глазах его мертвых остались.

Только что атаку мы отбили,
Дым еще цеплялся за кусты,
Моему товарищу вручили
Из дому открытку, из Читы.

Все затихли… Стало слышно даже,
Как шумели ивы над рекой…
И тогда раздался по блиндажу
Писк утиный, тонкий и смешной.

И товарищ говорил, читая,
Голосом, глухим от хрипоты:
— Дочка-то, забавница какая!
Утку мне прислала из Читы!

Ну, и все в блиндаже захотели
На открытку с уткой посмотреть,
Даже те, кто дочек не имели,
Но мечтали про себя иметь.

И тогда на миг нам показалось,
Что весна поет над головой —
И ушла суровая усталость,
И растаял дым пороховой.

Нам предстоит еще немало
Ходить дорогами войны,
В лесах, заснеженных, усталых,
Не слышать в полдень тишины.

Детей не видеть в колыбели,
Шинелей серых не снимать,
Не разуваться две недели
И через сутки стоя спать.

Но этот путь уже не страшен —
Мы не умрем, мы будем жить!..
Мы написали кровью нашей
Веленье сердца: победить!

Нам было легче знать, что трус
Был не товарищ, а знакомый,
Что не подвел нас в дружбе вкус,
Что не бывал у нас он дома,

Что с ним не пили мы вина,
Детей при нем не нарекали,
В теплушке жаркой у окна
О прошлых днях не вспоминали.

Он был средь нас, как старый пень
Среди высоких шумных сосен,
Когда в прохладу деревень
Ворвалась памятная осень.

От страха становился кос,
К земле придавленный, горбатый;
Меж сосен липких и берез
Сидел с трофейным автоматом.

Трофейный этот автомат
Он выпросил у лейтенанта,
Когда поймали шесть солдат
Из парашютного десанта.

Он будет, верно, дольше жить,
Чем рук его сухих творенья,
И будет с ним, как тень, ходить
Погибших и живых презренье!

«Командир, командир, впереди селенье,
До него пустяк остался, полверсты.
К немцам мы идем, как привиденья,
Через малорослые кусты».

«Командир, командир, что-то руки стынут,
От мороза пар — как свечка, только не горит…»
«Тише, тише! Слышишь, возле тына
Кто-то по-немецки говорит?»

«Командир, командир, это часовые.
Есть — гранаты к бою! Самая пора…
Ходят, черти, возле штаба, да еще живые,
Только не дожить им до утра!»

«Командир, командир, я иду за вами.
Как гранату я по ним метну —
Им уже не скрыться за домами,
Не уйти в немецкую страну».

«Командир, командир, напиши мамаше,
Напиши в станицу маме письмецо…
В нем скажи, что в час атаки Саша
Никогда не прятал от врага лицо…»

«Командир, командир, вот моя винтовка,
Выпусти патроны в немцев, бей их за меня!
Командир, команди…»

Папиросный коробок
С маркой города родного,
Синий ласковый дымок…
Мы с тобою из Ростова.

Из Ростова-на-Дону
Шли мы вместе эшелоном
На священную войну
По полям родным, зеленым.

Прикрывая огонек,
Ночью, темной, фронтовою,
Сколько раз мы у дорог
В соснах прятались с тобою.

Часовые на посту,
Да шумели глухо сосны,
И стремился в темноту
Дым ростовский папиросный.

Сколько было в дыме том
В тишине воспоминаний:
И родимый старый дом,
И по улицам скитанья.

Но когда алел восток,
Уходила тень ночная,
Исчезал в траве дымок,
Черным дымом закрываясь,

Дымом смерти и войны
И священной нашей мести,
За которую сыны
Стали в ряд с отцами вместе.

Новый день и новый бой,
Над гречихой мины свищут…
Так мы шли всегда с тобой,
Мой земляк и мой дружище.

Папиросный коробок
С маркой города родного,
Синий ласковый дымок…
Мы с тобою из Ростова.

Все запомнится, все без остатка:
Самолета полуночный гром,
Среди сосен лесная площадка —
Партизанский аэродром,

И костры на снегу — нет им счета,
И ракеты зеленый огонь,
И последняя дрожь самолета,
И железная чья-то ладонь,

И объятий мужская суровость,
Затаенный дымок папирос,
И какая-то важная новость,
И какой-то случайный вопрос.

Все запомнится, что б ни случилось:
И сожженные столбики верст,
И молчанье над снежной могилой
Среди белых, как свечи, берез.

И прощанье товарищей — ночью,
Предвещающей встречу с врагом,
И на соснах — неведомый почерк
Пулевые отметки свинцом!

Заметенные снегом тропинки,
И на соснах, как шапки, — снега,
И в землянке на стенах картинки
Довоенного «Огонька».

Все запомнится, все без остатка,
Сохранится навеки любовь —
Не на белой от снега площадке,
Мы на площади встретимся вновь.

Мы обнимем друг друга, узнаем,
По глазам прочитаем о тех,
Кто когда-то протаптывал с нами
Сапогами нетронутый снег.

Ночь, Село. Метель метет.
Пост фашистский у колодца.
По-немецки раздается
Хрипло, глухо: «Кто идет?»

Кто идет? Кому тут быть?
Кто покой ночной тревожит?
Кто такой шататься может?
Это можно объяснить!

Но не криком, но не словом —
Пулей, посвистом свинцовым,
Тяжкой русскою гранатой,
Метко пущенной за хатой.

Это можно объяснить!
Но кинжалом и ножом,
Что для ката бережем,
Что для ворога лелеем,
Не скупимся, не жалеем.

Это можно объяснить!
Но не долгими словами,
А железными руками,
Что на горле узком вражьем,
Как петля, что не развяжешь.

Ночь. Село. Огни вдали.
Труп фашистский у колодца.
Крик за криком раздается:
«Кто идет?»
«Мы пришли!»