Владимир Пруссак - Цветы на свалке

Мы не размышляем, убедившись в чем-то!
Вечер фиолетится. Одиннадцать часов.
Будем целоваться! Бешено экспромтить!
Будем звездосказкой! Грезою лесов!

Больше я не фокусник, чинно напомаженный.
Сразу мы покончили тягучие дела.
Стало ослепительно. Радостно и радужно.
Скинули оковы дерзкие тела.

Светлые поэты! Безрассудно выстроим
Пышными поэзами украшенный сераль,
Чтобы покраснели важные филистеры,
Чтобы растерялась терпкая мораль.

Девушки движеньями гордо грациозными
Сдержанной корректности поставили капкан.
Правила приличия закиданы мимозами!
Пляшет целомудрие безнравственный канкан!

Льются и лепечут легкие мелодии.
Мраморные статуи рассыпали сирень.
Пламенно взвивается воздушное бесплодие,
Стелятся томления возжаждавших сирен.

Пиршество за пиршеством! Оргия за оргией!
Томные танцовщицы сменяют Лорелей!
После будем умными, насытившись восторгами,
Будем озадачивать трухлявых королей.

Капельку внимания! Правда или ересь?
Правда ли, что я разнузданный апаш?
Сядьте вот сюда. Потягивая херес,
Выслушайте доводы почтеннейших папаш.

Кельнерши, подайте бурного шампанского
Честным недомыслиям свидетельских скамей!
Правда ли, что я напевами шаманскими
Пачкаю наследниц чопорных семей?

Будто, огримасничав несчетности милльонов
Дедовских шкатулок, банков и контор,
Нынче эти девушки бонтонностям салонов
Ярко предпочли целующий простор?

Только лицемеры! Только фарисеи,
Им уже наскучили костлявые года.
Скопища условностей улыбчиво рассеяв,
Нынче я свободен. Я любим всегда.

Неужели проиграна жизнеценная ставка?
Нерасцветший порыв навсегда похоронен?
Повстречалися мы на эсеровской явке:
Я случайно замедлил, объезжая районы.

Я – партийный оратор. Вы – моя оппонентка.
Деловая дискуссия замерла увертюрно.
Мы, конечно, товарищи. Но бывали моменты…
Но бывали моменты ожиданий лазурных.

Вам казались героями все комитетчики;
За стальными партийцами Вы хотели угнаться…
Уставали над шрифтом полудетские плечики,
Вы кидали на улицы грозоклич прокламаций.

Невиданий три года. Судьбосмеха зломессы.
Вы – сестра милосердия в отвоеванном Львове;
Я – забытый премьер в нашумевшем процессе;
Я – пожизненный данник Сибири суровой.

Вы усердно хлопочете в санитарной каретке:
Перевяжете раны, приготовите корпию…
Наша юная песня не была трафареткой:
Лировальсы глушились лейтмотивами скорби.

В плоскопресном Иркутске я картавлю о Бисмарке,
У банкирской конторки заскучав оманжеченно;
Поредели в речах вихрекрылые искорки,
Я какой-то негибкий. Я совсем обесцвеченный.

Ах, как это негаданно! Вы – сестра милосердия!
Вы – бунтарским инстинктам распевавшая гимны.
Душу мне убаюкали, словно музыка Верди,
Ваши милые письма пугливой интимностью.

Вы уехали слушать смертозов пулеметов.
В утомленных траншеях Вы дрожите промозгло.
Кровоболь подбирается неспешащими взлетами,
Вырывая у раненых помертвевшие возгласы.

Я настроен печально. Я молюсь на иконы,
Потому что боюсь: как-то Вы на позициях?
Я прикован к Иркутску статьями закона…
Неужель нам не встретиться? Неужель не проститься?

Вспоминается ласково, вспоминается солнечно:
Я ходульничал глупо, несмешно привередничал.
Помнишь пряные споры? Помнишь, славная Сонечка,
Гектографские пятна на красивом передничке?

Вечерами волшебными, вечерами морозными
Дребезжал в передней звонок.
Я в любви признавался размеренной прозою,
Из признаний сплетая пышноцветный венок.

Вы ко мне приходили, – такая желанная,
Вы садились в качалку, горжетом шурша,
Ваше модное платье хохотало воланами;
Вы – княгиня Московии; Вы – дурман гашиша.

Михайловский и Нелли. Саша Черный и Фихте.
Груды книг в переплетах и тонких брошюр.
И повсюду букеты заплаканной пихты
И смягчающий свет голубой абажур.

На столе загрустил терракотовый Будда.
Я к нему наклонился: если можешь, прости.
Ты живешь у меня без молитвы и чуда,
А богов пробуждают только тайны любви.

И покинув раздумье и оставив унылое,
Ярко связанный с Вами мечтой непрерывною,
Я садился у ног Васнецовской Княгини,
Отравляясь глазами порочно-наивными.

Вы шутили язвительно. Вы смеялись опасно.
Я почти что поверил в откровенья грехов.
Настроение портил оскорбительно ясный,
Раздражающий запах заграничных духов.

Вы хотели обычного. Вы хотели реальности.
Вы считали поэта за смешного раба.
Я люблю полутоны. Я хочу беспечальности,
А действительность часто похотливо груба.

Достижений не нужно поэту капризов.
Для него достиженья – не Ваши. Не те.
Облечен вдохновеньем, изумрудными ризами,
Я мечтал об Искусстве, о живой красоте.

О дорических храмах с простыми колоннами,
О смешных статуэтках, оправленных чернью…
Вы твердили, качаясь, о Ваших поклонниках.
Что давно добиваются tete-a-tete в «Модерне».

А меня называли музейною древностью,
Ископаемым зверем, немым птеродактилем…
Я рассеянно слушал, далекий от ревности,
Замечтавшись о ямбах, хореях и дактилях.

Вы теряли терпенье. Соблазнительно кроткая,
В обаянии Вашем уже не уверены,
Вы ходили по комнате быстрой походкою,
Улыбаясь досадливо, улыбаясь растерянно.

А минуты лукавые танцевали ускоренно,
В кек-уоке безудержном уводили часы.
Мы смущенно молчали. Мы как будто повздорили.
Вы играли шелками светло-русой косы.

Наконец, Вы прощались. И, оправивши платье,
Пожимали мне руку. Надевали жакет.
Напряженно шептали, удлиняя пожатье,
Где мы снова увидимся, без ненужного «нет».

«Я работаю в банке. Телефон триста десять.
Позвоните! А дома – от пяти до семи».
Я распахивал дверь. Удивившийся месяц
Извивался от смеха: «Ты дурак, топ ami».

Я садился к столу. Пережитым ослабленный,
Я молился сонетами, как святыми молебнами.
А потом – триолеты переписывал набело
Вечерами морозными, вечерами волшебными…