Клементина Бове - Ужель та самая Татьяна? [litres]

Ждёт-пождёт он до апреля.

Но в апреле ни одно

Не вылезает волокно.

А вот и май! Проснувшийся Париж

Выплевывает в небо птичьи стаи,

А нераскрытые каштановые почки

Висят как серьги изумрудные природы…

Евгений, выйдя прогуляться, видит,

что юбки девушек короче стали.

Как много длинных ног!.. И все такие

Горячие и юркие, как змейки.

Не слишком это радует Евгения;

но тут заметен знак выздоровления.

Ещё он носит на себе доспех,

хоть и разбит был под орех,

ещё ему приятно отупение

несчастнейшего в мире… Но терпение

к концу подходит; было б слишком рано

По барам прошвырнуться – но забыть,

Что жизнь не удалась,

и не ханжить, —

Использовать весенний шанс, быть может…

Пусть та ж печаль опять его изгложет, —

Но тот костяк, что звался им, не пуст, —

Он ожил, встрепенулся, полон чувств!

Так что ж? Долой остатки сожалений!

Насвистывает песенку Евгений:

Эй! от любви гори,

да не сгорай!

Играй же громче, музыка!

Играй!..

А в это самое время

В Библиотеке Святой Женевьевы —

Во чреве кита стеклобетонного, в изящной нише под арками благородными,

Среди студентов, раздавленных локомотивами солнца, для которых препятствие в виде тонкого оконца – ничто: вот и раскладывают они окна на ослепительные жаркие солнечные огни;

Татьяна пыталась сосредоточиться.

Пред ней пузатый том, а в нём статьи – как будто ни о чём.

«Рассеиваемый пуантилистской сверхпамятью, полихромный и искрящийся пейзаж придаёт дополнительный стимул, а точнее – приводит то, что мы видим на картине, к синэстезии».

Эх чёрт ему бы надо написать

Книга напоминает ей ведёрко с морепродуктами. Оно опрокинулось, и теперь фразы расползаются как дряблые жирные моллюски; она не в силах даже раскрыть раковинку и вытащить из неё мясо.

Нет написать ему будет сейчас по-дурацки

Мне до отъезда осталось два дня

Два всего дня я смогу продержаться

«Образ балерины у Дега несомненно сотериологичен: в её грациозности есть нечто мессианское, взывающее к мечте об утопической и вечной невесомости»

Что значит это всё какой дурак о боже

Ни слова в простоте сказать не может

Как смысл извлечь из этих криптограмм?

Татьяна убирает книгу в сумку

И трёт глаза – усталость отогнать;

Но тут в глазах салют и взрыв.

Как в день 14 июля —

Сосуды рвутся, как потешные ракеты.

Перетрудилась. Слишком много света.

Ох как устала я пошло все к чёрту

Где ты, моё внимание к предмету?

Как хорошо было Татьяне в Сан-Франциско!

Сияла вся, довольная собою,

Ложилась рано и спала сколько хотела;

Она уехала за океан одна,

и спутник никакой ей был не нужен:

Достаточно мечты, далекой и прекрасной.

Да и, пожалуй, длинных ног в придачу…

Но вспомнив Ленского, Евгения признанье,

и Ольгу

Ольга – с Энтони! О Боже! —

нет, ей не хочется всю жизнь с таким возиться…

А если взять Евгения с собой? нет, не решилась…

И только там, потом, Татьяна поняла:

одна уехав, верно поступила.

Жизнь в истине и красоте – вот идеал.

И выбрала сама его Татьяна:

чеканность бытия и красоту страстей,

всю жизнь сопутствующих человеку,

её накалом нежным, гордым согревая…

Да, это ей известно хорошо:

всегда глаза её слезами наполнялись

от красок, взмахов кисти – никогда

такие страсти не теряют обаянья;

и, глядя на любимую картину,

подумав о любимом живописце,

она сказать сама себе не сможет:

И чего это я в нём нашла

или смотри-ка отрастил брюшко

или сколько я потратила напрасно

сил и времени, глядя на него

Такие увлеченья не случайны.

Тут – красота, тут – правда, тут – призванье!

Совсем не то, что Ольгина компания,

Друзья сестры, те мальчики в саду,

С которыми чуть словом перекинься —

И ты уже покорена навеки…

Малышкой ты ещё была, Татьяна.

И слишком впечатлительной малышкой.

Когда мы юны так и одиноки,

Любой легко взломает наше сердце

И, внутрь войдя, пожар устроит или

Посеет хаос…

Нет!

Хозяйкой быть своих страстей и истин —

Татьяною владеет страсть одна,

Она весь век останется верна

Искусству, отвергая мир корысти.

Там, в Сан-Франциско, обрести ей суждено

Друзей, каких ждала она давно;

Такие же учёные фанаты

И тем же вдохновением объяты, —

А сколько юных аспирантов там,

Красивы и умны не по годам.

Одна любовь другой сменяется без скуки, —

Да и препятствие ли это для науки?..

Ушёл один… и вот уж новый аспирант

В восторге шепчет ей: «О, вы такой талант!»

Внимать ей будут так, как слушают поэта:

«“Марсьяль за пианино”. О, какая точность цвета!

Где Кайеботт свой жёлтый раздобыл?

Он каплю Солнца в масле растворил!»

Да, будет всё по первости занудно —

К американской жизни, говорят, привыкнуть трудно;

И одиноко без Евгения…

Пройдёт

Лишь несколько недель – жизнь прежняя уйдёт,

И вот однажды там, в музейном зале белом,

Один такой ей скажет между делом,

Что любит… очень… и хотел бы жить…

С ней вместе… как тогда ей быть?

Коллега, друг, партнёр по штудиям искусства —

Как не ответить на такое чувство?

Он близок, свой, ведёт такой же труд научный,

Он конструктивный, нежный и не скучный…

Тут-то вздрогнула Татьяна,

Доставая из кармана

свой мобильник – тот трещит как пара кастаньет…

То Евгений

незабвенный

безответный шлёт привет.

Всё Татьяну раздражает,

ходит хмура и строга,

будто гвозди вылезают

Из подошвы сапога.

Отвечать ему не хочет.

Может он ей помешать…

Как давно она хлопочет,

А пора уже решать.

Преодолеть океан —

не начало ли тут обновленья?

Фосфоресцируя, море зовёт – и прощай, сожаленье

Плыть, взбивая до пены мусс вод,

чтобы сердце запело!

Ну так плыви же, плыви,

снаряжённая в путь каравелла.

Да вот ведь незадача.

Уже несколько недель

она не может забыть слов Евгения;

они всегда с ней

так и бегут

трусцой впереди

трусцой позади

тянет обернуться

вдруг они вернутся

да с ними и так невозможно расстаться:

в мобильнике месседжи – так и толпятся;

в ноуте мейлов скопились тома,

есть ещё два рукописных письма —

Татьяна сложила их вчетверо и носит в сумочке;

но и в этом нет нужды – ибо она помнит, помнит каждое слово Евгения,

его слова тщательно разложены на складе её памяти,