Бертольд Брехт - Стихотворения. Рассказы. Пьесы

Но прекраснейший вид сомнения — это
Когда отчаявшиеся и ослабевшие
Вновь подымают головы, перестав верить
В несокрушимую силу своих угнетателей!
Сколь нелегок был путь к этому выводу!
Скольких стоил он жертв!
Как трудно было увидеть,
Что это именно так и никак не иначе!

Однажды, вздохнув облегченно, вписал человек свой закон в Книгу Знаний.
Уже долго он значится в ней, и многие поколенья
Живут, признавая его как вечную мудрость
И презирают тех, кто ему не обучен.
Но может случиться, что новый опыт
Когда-нибудь возбудит недоверье к закону.
Возникнет сомнение! И вот однажды
Другой человек, все продумав и взвесив,
Вычеркнет из Книги Знаний старый закон.

Погоняемый грубыми окриками, выстукиваемый
Бородатыми врачами на предмет определения
Его годности для казармы и фабрики, надзираемый
Блюстителями порядка со значками и бляхами, наставляемый
Велеречивыми попами, которые вколачивают ему в голову
Книгу, сочиненную самим господом богом, поучаемый
Раздражительными педантами, —
Стоит бедняк и слышит,
Что наш мир есть лучший из миров и что дыра
В крыше его лачуги богом самим предусмотрена.
Конечно, ему нелегко
Этот мир подвергать сомнению.
Обливается потом рабочий, строящий дом, в котором не он будет жить,
Но ведь ишачит и обливается потом и тот, кто строит дом для себя.
Сколько их, благонадежных, никогда сомненья не ведавших!
Их пищеваренье великолепно, непогрешимы их взгляды.
Фактам не верят они, верят одним лишь себе. Коль на то уж пошло,
Сами факты должны им верить. Их терпенье к себе
Безгранично. И убедительнейший аргумент
Встречают они с тупой подозрительностью стукача.

Благонадежным, которые никогда не сомневаются,
Противостоят размышляющие, которые никогда не действуют.
Они сомневаются не для того, чтобы к решенью прийти, а
Для того, чтоб от него уклониться. Головы им
Затем лишь нужны, чтоб покачивать ими. С озабоченной миной
Предупреждают они пассажиров тонущих лайнеров
О том, сколь опасна вода Под топором убийцы
Их занимает вопрос: а он разве не человек?
Под нос себе бормоча, что предмет еще мало изучен,
Они отправляются спать. Вся их деятельность состоит
В том, что они колеблются. Их любимая фраза;
Выводы делать рано.

Итак, хвалу воздавая сомнению,
Не превращайте его в самоцель —
Так недалеко и до отчаянья!

Чем поможет способность к сомненью тому,
Кто решенья принять не способен!
Тот, кто довольствуется немногими основаниями,
Действуя, может ошибиться;
Но кто нуждается в слишком многих,
Тот в минуту опасности бездействует вовсе.

Ты, коль скоро ты вождь, не забывай:
Ты им стал потому, что ты сомневался в вождях!
Так признай и за ведомыми
Право на сомнение!

Спасение в забывчивости!
Как иначе
Ушел бы сын от матери, его вскормившей,
Передавшей ему свою силу,
А теперь мешающей ему себя испытать?

Как иначе
Ученик покинул бы учителя,
Передавшего ему знания?
Ведь когда знания переданы,
Ученик должен выходить на свою дорогу.

В старый дом
Въезжают новые жильцы.
Если бы там оставались строители,
Места для всех не хватило бы.

Печка греет. О печнике
Не вспоминают. Пахарь
Не признает свой каравай.

Как мог бы человек вставать с постели утром,
Если бы не стирающая все следы ночь?
Как мог бы шестикратно сбитый с ног
Встать в седьмой раз,
Чтобы перепахать каменистую землю,
Чтобы взлететь в грозные небеса?

Силу человеку
Придает слабость его памяти.

Много лет не будучи счастливым,
К доктору пошел я на прием.
— Для чего, — спросил он, — костыли вам? —
Я ответил: — Я, профессор, хром.

Молвил он: — Скажу тебе заране,
Вовсе ни к чему тебе врачи.
Ты хромаешь из-за этой дряни,
Ну, теперь шагай, беги, скачи!..

Хохоча, взмахнул он костылями,
И, переломив их пополам,
Он обломки, точно старый хлам,
Кинул в печку, где гудело пламя.

Смехом исцелен я. Без усилья
Я теперь хожу, как он и ты.
Лишь увидев издали костыль, я
Чую приближенье хромоты.

Я стоял на холме и оттуда увидел приближение Старого, но
оно выступало в обличии Нового.
Оно выползало, опираясь на новые костыли, никем не виданные
доселе, и смердело новым гнилостным духом, никому не ведомым
до сих пор.
Камень волокли как самое новейшее изобретение, а разбойный рев
горилл, молотящих себя кулаками в грудную клетку, выдавался
за последнее слово в музыке.
Там и тут виднелись отверстые могилы, которые опустели, в то
время как Новое продвигалось к столице.
Повсюду было немало таких, от чьего вида делалось жутко, и
они кричали: «Вот приближается Новое, будьте новы, как мы!»
И кто слушал, слышал только сплошной их вопль, но кто еще и
смотрел, тот мог увидеть и тех, которые не кричали.
Так двигалось Старое, наряженное под Новое, но в своем триум —
фальном шествии оно влекло и Новое за собой, но это Новое было
представлено как Старое.
Новое шло в оковах и в отрепье, которое все-таки не могло скрыть
цветущую плоть.
Шествие двигалось ночью, но небо пылало от пожаров, что и было
признано утренней зарей. И вопли: «Это идет Новое, это все ново,
поприветствуйте Новое, будьте новы, как мы!» — звучали бы
еще более отчетливо, если бы их не перекрывала орудийная
канонада.

Приют обретя под датской соломенной кровлей,
Здесь я, друзья, слежу за вашей борьбой. И отсюда
Шлю вам, как прежде, стихи мои, — через пролив и леса,
Стихи, рожденные мыслью о лицах, залитых кровью.
Те, что дойдут до вас, используйте осторожно!
Только ветхие книги, только обрывки известий
Были источником знаний моих. И если мы встретимся снова,
С радостью я опять к вам поступлю в ученье.