Ханс Бёрли - Из современной норвежской поэзии

прочее нас не касается.

А вдруг знаменитую эту бомбу

сбросят сейчас? Что ж,

ничего вроде бы не изменится -

мы давно уже не живые.

Лес под небом, вереницы покрытых лесом холмов,

выщербленные топором,

похожи на редкозубую челюсть.

Не узнаю

лес моего детства.

В лицах людей,

в птичьем крике и ветре -

что-то потеряно: одиночество

стало одиноким...

Обезлюдевшие усадьбы, постройки,

беспомощно уставившиеся в тебя

черными оконницами. Крапива проросла

сквозь щели деревянного крылечка,

жерди полусгнившей изгороди

продираются сквозь дикую траву по лесной кромке,

точно олень, раненный в позвоночник.

Вдали перезвон колокольцев и детский смех; эхо

ржавеет в тиши на лесном косогоре,

и не надо больше заботиться,

чтобы клали камень на крышку колодца.

Бреду тропинкой по полям;

недавно посаженные ели глядят

с трогательных маленьких пашен;

меж каменных россыпей вижу:

тихое слово «дом»,

взъерошенное, покинутое, лежит среди полевицы,

словно крыло убитой птицы.

Слышишь: голодно воет

стальной волк - мотопила -

по склонам с редкими кубометрами?

И над старыми болотами, где токуют тетерева,

над полигоном ВВС посреди большого леса

кружит четверка искрящихся истребителей

нескончаемой оглушительной каруселью?

Вот и в это голубое царство -

пустынную родину лосей -

вторглись миллионы шумов.

Но что толку печалиться?

Влажная от росы ниточка паутины

не остановит бульдозера.

Что пользы от неспешной

пешей мечты

в эти неукротимые времена нетерпения,

изготовившегося для бега к звездам?

История больше не бродит пешком

по вереску, устилающему землю,

она грохочет в стальной «аджене»

сквозь межзвездные тьмы

слишком высоко ддя моего земного сердца,

тикающего на старый манер

вечерами меж замерзших елей на Буберге.

Хочу отшлифовать кончики пальцев

о грубую действительность, хочу

ощущать то, к чему прикасаюсь.

Ибо верю в нужные

земные вещи,

неприметные, незамечаемые,

бывающие с нами ежедневно,

проходящие через наши руки...

Святые простые вещи

из земли, праха и безмолвия,

преданные у креста,

преданные в ледяных

храмах философии, преданные

на Геликоне и Парнасе

под холодными звездами искусства.

Снова хочу причаститься

этим верным вещам,

так причаститься,

чтобы слова в стихах

переняли их форму,

как пальцы лесоруба

не забывают форму топорища,

даже листая псалтырь.

Перевод Ю.Вронского

Не думайте,

что я вырос в бедности!

Надо мной всегда было

распахнуто небо.

Я прожил свой век

в соседстве с Плеядами

и в близкой дружбе с ветром. Мне ведомы

и глухие муравьиные тропы

меж сломанными стеблями,

и светящаяся дорога тоски,

где на звездной пыли

отпечаталась божья стопа.

Я человек.

Я постиг величие того,

что значит быть бесконечно малым.

Осень пришла рано.

Северный ветер,

горы в снегу,

блеклые краски.

Но я слышу, как мои мечты

шепчутся,

словно дети по ночам,

словно арестанты на прогулке:

- Далеко-далеко в снежных полях,

у рек, таких быстрых,

что они никогда не замерзают,

живет Птица,

ярко-голубой зимородок

с солнечным оперением на груди.

Слова - это бессилие. Послушайте только

всезнайку, который рассуждает

об искусстве. Он стоит

с таким начитанным видом

и мечет дымовые бомбы

в святыню.

Я больше не верю

в слова хитроумные,

глубокомысленные,

равнодушно зевающие.

Я верю

в безмолвие

рук,

в прикосновение,

в близость.

Я верю, что мы

должны снова раскопать Помпею

из лавы и пепла.

Руками.

Перевод Ю.Вронского

В самый беспросветный зимний день,

когда солнце, словно раненая глухарка,

низко летит над заснеженными южными вершинами,

ты предчувствуешь весну, уловив невыразимо тихую

мелодию, звучащую в сумеречном свете:

сама жизнь сидит на морозе без рукавиц

и играет на свирели,

не подозревая, что ее слушает кто-то,

чьи уши наполовину заложило

тишиной и смертью.

И вдруг ты видишь: да это же

черный дрозд! Он сидит

среди заиндевелых веток

и тихо играет для самого себя.

Найдет мелодию, сыграет ее, потом повторит,

бесконечно осторожно модулирует он одну тему,

творя солнечную песнь, которую споет

в сырой день распутицы,

в день распада и возрождения.

Арктур

висит низко на западе,

красноватый

и словно сочащийся светом.

Я видел его еще в детстве

со двора нашей лесной усадьбы

вечерами на исходе лета, когда темнота

пахла спелым овсом.

Он мерцал сквозь листву и хвою

над холмами на западе. Цедил свои лучи

сквозь тяжелые росистые ветки,

зеленые от жизни на Земле.

Когда ветер тревожил лес,

казалось, будто руки

осторожно прикасаются к звезде

и ласкают ее.

С тех пор мои долгие мысли

о вечности

всегда проходили

сквозь листву и хвою.

Осенним днем ты уходишь с вырубки

и покидаешь

еще горящий костер.

Берешь свой инструмент и уходишь

в туман и тишину,

а отблеск зажженного тобой костра

ощупывает стволы у тебя за спиной

и лица тех, кто остался

сидеть в освещенном кругу...

Вот так же

мне хотелось бы

уйти из жизни.

Ведь я знаю, нам дан

лишь короткий срок. Я уже вижу,

как ветер кружит белый пепел

над холодной ямой,

оставшейся от пляшущего костра, как олень

долбит стертым от снега копытом

середину кострища.

Перевод Ю.Вронского

Ночной дождь сдвинул с места

хвою на тропе...

Хрупкие тени вереска и травинок

вышивают синие стежки по краю тропы

в утренних косых лучах. Ты кладешь в рот

несколько матовых от росы черничин,

к языку прилипает холодный листок вереска...

Как прекрасно! Это вкус

самого земного утра. Ты живешь,

но здесь нет ничего,

что существует ради тебя.

Свободен лишь тот,

кто постиг эту истину.

Рядом с моей тропой

лежит огромный валун.

В прозрении, что бывает лишь ранним утром, я вижу,