Михаил Непомнящий - Зазеркалье-2017

Она,
пусть даже однодневка,
саднит всегда;
опустим древко
копья ли, знамени
— — едино —
минувшее необратимо;
невстреча станет расставаньем,
почтим почившую вставаньем,
пусть нет её, и пусть едва ли
она была,
но называли
мы всё же нечто этим словом:
грань меж вчерашним днём и новым,
мираж неясный, наважденье
и сон за миг до пробужденья,
едва раскрывшуюся почку
и неотправленную почту,
и тайнопись творца и мага
пыльцой по крылышку имаго.

Се непростое ремесло —
привязанности отсекая,
как Одиссей от Навсикаи,
я навострю своё весло.
И в путь на родину —
к Итаке,
где ждут меня,
всё ждут —
не так ли?

А ты скорей востри секиру:
пиши острей —
и на стихиру,
пиши стихи — на стихи.ру,
пусть я прочту их и умру.

Секиры сверкают —
заточены остро.
Мы — кровные братья,
мы — кровные сёстры.

Друг друга любили,
друг дружку рубили,
пока не убили.
Звереют турбины:

и лайнеры злые
убитых уносят,
и косы косые
всё косят и косят.

Навсегда я,
моя Навсикая,
в своём сердце тебя высекаю.

Дичок, полукровка,
девчонка, плутовка,
сладчайшая, диво средь дев!
Какому Востоку,
какому пророку
ты свой посвящаешь напев?

Кто опыт твой лепит,
твой лепет, твой трепет,
голгофы бессонных ночей?
И где та обитель,
где тот победитель,
трофей (ты!) бесценный, но чей?

Мурлычь себе, киска
(но взор василиска!),
пой, пери, порхай, махаон.
Ты — муза Эрато,
снега Арарата,
луч света, Заветный Сион!

Человек человеку —
и волк, и товарищ, и брат,
так у нас на Востоке всегда старики говорят.

Мы с тобой одной крови,
сестра,
ты — мой волк, ты — мой брат,
в роще рыщем и в чаще,
всё чаще —
на фарт, наугад.

Алчут мяса клыки,
и ты воешь в тисках у тоски,
но, острее клыков, так до ласки охочи соски.

Не от мира сего наше братство,
судьбы нашей крен.
Только в плоть твою вжаться
и впиться, как Ромул и Рем.

«Пру-у-рву*»!
И пру, и рву,
и клочки летят в траву —
фантазирую — не вру.

А писать одну лишь truth,
словно пИсать на ветру-с.

Чем там пальцы —
ладаном?
Надо, Лада, лада нам —
с ладом и услада,
только нет с ним слада.

Беспризорница, княжна!
Ты вальяжна,
ты нежна,
ночь влажна,
и мне невмочь
провести такую ночь.

Ночь — причина
ночь порочна,
нет, не точно —
ночь барочна.
Едет почва,
крышу сносит
средоточье
боли — проседь.

Ах, пустите, чёрт, пустите
в райский сад хотя б проститься!

Всё.
Распад.
Рас пат.
Зеро —
необъятное зело!

Жизнь моя, иль ты — preview
к «я тебья, майн гот, люблью»?

Не пришёлся
ко двору,
но прошёлся
по ковру…

Смерть страшна и на юру —
даже на стихи dot ру!

Я — Гойя,
глухой я —
не слышу я шёпота страха.
Ты — маха.
К чему тебе эта рубаха?
Цветок твой — кровавее мака!
Не скрыть его в складках материй.
На теле
роса проступает желанья.
В постели
ты — лань, и ты жаждешь закланья.
И длани
твои подражают распятью,
и пламя
вздымается ввысь над кроватью.
Рискуя,
желая, горя, обожая,
рисуя
тебя,
я тебя обнажаю.
Долой
кружева, покрывала, оковы!
С тобой,
как цветы, мы срываем покровы.

Пусть сразу
из полымя тащат на плаху.
Спи разум.
Замри, обнаженною, маха.

Это было у Мора,
а быть может, у Мура?
Нет, конечно, красивей
это было стократ:
королева у мола,
королева гламурна,
королева просила
перерезать гранат.

Завершалась прогулка,
и в груди бился гулко
крупный глупый карбункул
в восемнадцать карат.
Тонок стан, что осока,
точно сан, так высок он.
Истекал терпким соком
королевский гранат.

Не соната Шопена,
не узор гобелена,
только волны и пена,
только пенье зурны,
только тмин, только мята,
только слаще муската,
только цвета граната
беспокойные сны…

Эта ночь…
Это — тысяча томных ночей и одна.
Говори мне «халва» на своем тарабарском наречии —
я поверить готов и в Эдем, и в твое междуречье
и тебя осушить, как шербета пиалу, до дна.

Братаясь (Челубей и Пересвет!),
в немотстве многоактного балета,
душою я всегда полураздет,
а телом ты — всегда полу-Одетта.

В тебя впадаю —
пропадаю,
во весь опор гоню коней;
мы на краю, ты шепчешь:
«таю,
помедли,
дли,
помедле-нней…»

Нежнее тысячи ла-скал —
так пел тебя и так ласкал:
то проникал,
то приникал,
теплее воска, твёрже скал.
Сводило скулы, и оскал
вдруг сквозь улыбку проступал,
и запредельный мой накал
взрывал тела,
и сотрясал
окрестности гортанный крик,
как будто разом сотни пик
вонзались в плоть.
О, дай, господь,
нам, грешникам,
и днесь,
и впредь,
и так (на пике!) умереть.

Не пальма и не пиния,
но сохну, ангел мой, —
спаси и окропи меня,
своей водой живой.

Восстанет не убитый и
твоих коснется уст
агатовый, нефритовый,
гранатовый не куст.

В краю, где варятся медузы
в волнах, как в собственном соку,
и прислоняются мезузы
к дверному косо косяку,
на сковородке палестины
лежим пластами пластилина,
растаяв, слившись,
нас с тобой
не разольёшь теперь водою —
ни мертвой сдомской,
ни живою
геннисаретской,
ни святой.