Александр Габриэль - Небосвод несвободы

А ведь в жизни им совсем не карнавалится!
Не давая ускользнуть от пустоты,
перед ними грубо двери закрываются,
издевательски разводятся мосты…
То в охальники их пишут, то в крамольники,
отправляют в эмиграцию и в морг…

В опустевшем небермудском треугольнике
остаются Питер, Таллинн и Нью-Йорк.

Пятно на карте, словно морда огра —
моя страна. Найди её, географ,
скупую территорию освой.
Моя страна. Республика. Кочевье.
Задорный детский смех. Этюды Черни
и тетива верёвки бельевой.

Пломбир лениво таял в пальцах липких.
Эх, юность, ты — ошибка на ошибке,
и сам я молод, глуп, не сеял круп …
Но там, в краю чужих единоверцев,
жила любовь, вгрызавшаяся в сердце,
как бур дантиста в воспалённый зуб.

Народ там добрый был и терпеливый.
За редкие приливы и отливы
горком в ответе был или обком…
Приветливо для всех светило солнце,
лишь оседал, как в обмороке, стронций
в картонной треуголке с молоком.

Из девяностых — помню злые лица,
и будущее не спешило сбыться
назло ведунье с картами Таро.
Молчало сердце и молчала лира,
когда, кривясь, работница ОВИРа
давала мне последнее «добро».

Где книжки записные с адресами,
свиданья под почтовыми часами
и крохотного сына пятерня,
простой и ясный свод житейских правил?
Всё там. В стране, которую оставил.
В стране, в которой больше нет меня.

Мама, я здесь, я сегодня вернулся домой.
Память моя оторочена чёрной каймой:
я ведь не шёл на войну, но попал на войну.
Взять из моих двадцати, да последние два
выскоблить, вычистить так, чтоб дела и слова
сумрачным весом своим не тянули ко дну.

Линия жизни теперь — еле видный пунктир.
Мама, я здесь, но со мной мой изнаночный мир.
Нет в нём покоя, а только тайфун и развал.
Ночью в виски́ мне вгрызается злобный тамтам:
где бы я ни был, я всё же по-прежнему там —
там, где меня убивали и я убивал.

Мама, я сын неплохой, но ведь это война.
Как же тебе не свезло-то — родить пацана!
Лучше бы дочь, хоть какая, но всё-таки дочь.
Взрывы, воронки, сержант продолжает орать…
Ты ли мне мать или всё-таки Родина — мать?
Может, и обе. Понять в восемнадцать невмочь.

Помнишь, я был разговорчив, а нынче я нем.
Школу, недавнюю школу не помню совсем:
всё, как настойчивый ластик, стирает война.
Смотрит на нас чуть брезгливо эпоха в лорнет…

Мама, как страшно и глупо: я выжил, ты нет.
Помню: две матери было…
Осталась одна.

…а небо, словно капля на просвет,
прозрачно. Лучик солнца — словно нитка.
В Москве весна. Кутузовский проспект.
Безвредная собянинская плитка.
Дни лета так отчётливо близки,
как шее обречённого — гаррота.
По-воровски пригнувшись, сквозняки
втекают в Триумфальные Ворота.
Набросил хипстер лёгкий капюшон,
малыш случайной луже скорчил рожу…
Совет в Филях давно как завершён,
Москва сдана. Но существует всё же.
И вновь весенний день глаза слепит;
столетия играют в подкидного…
История нажала на «Repeat»,
чтоб в виде фарса повториться снова.
И моет «Мерс», ворча на голубей,
в сухих губах мусоля сигарету,
таджикский гастарбайтер Челубей
столичному мажору Пересвету.

Ни хозяина нет, ни начальницы,
небо сине. Окрестность ухожена.
Нет причины Адаму печалиться —
беспечальность в подкорке заложена.
Ни Бали, ни Сорренто, ни Плимута,
но душа не встревожена, странница:
в том примета эдемского климата,
что он просто не может не нравиться.
Солнца жар, антилопа беспечная…
И понятно лишь нам, наблюдателям,
что Адам на безделие вечное
обречён бородатым Создателем.
Наш герой вечерами бесхозными,
глядя в неба простор обесцвеченный,
с только что сотворёнными звёздами
говорит на неясном наречии.
Змея нет. Евы нет. Рёбра — в целости.
И маршрут (почти каждый) — нехоженный.
Одиночества чуткие ценности
пред Адамом, как карты, разложены.
Ну, а днём он пускает кораблики
по ручью, вдоль потока холодного…

Жилкой бьётся в адамовом яблоке
невозможность греха первородного.

Из камня — ввысь, сквозь сны и времена
растёт страна, где рая с адом двери…
Коль нет войны — то всё равно война,
и мира нет, как жизни на Венере.

В смешенье рас здесь разберись сумей;
Коран сменяют Библия и Тора…
С улыбкой смотрит первородный Змей
на наливное яблоко раздора.

О, как слепящ здесь воздух поутру!
Спешат куда-то Фатима и Сарра…
Вплетён в ближневосточную жару
пьянящий ор восточного базара.

Я здесь никто: пришелец и плебей,
мне говорить и не о чем и не с кем.
Зовёт велеречивый воробей
своих друзей на древнеарамейском.

А время мчится: то вперёд, то вбок,
но всех живущих тут клеймит незримо…

Своим дыханьем троеликий Бог
туманит стены Иерусалима.

Пост-Хэллоуин. Ухмылки Лона Чейни
исчезли. И деревья в ноябре
застыли в красно-жёлтом облаченье,
домашние, как комиссар Мегрэ,
в предзимнем ожиданье хорошея…
В преддверии отлёта за кордон
взирают чайки, наклоняя шеи,
на крошки хлеба, вмёрзшие в бетон.
Собратья их, слагаясь в вереницы —
уже в пути, спасаясь от беды.
Ты, осень, упраздняешь все границы
и, как в кино, смываешь все следы.
В такую осень я и сам — без глянца…
Но, отдаляя тягостный итог,
крупицы несведённого баланса
впадают в зазеркальный водосток.
Случайных встречных всё печальней лики,
и тянутся к нам в души поутру
артритные побеги повилики,
прорвавшие земную кожуру.

Поэт смеётся.
Говорит: сквозь слёзы,
но мы-то знаем: набивает цену.
Во тьме колодца
обойтись без дозы
не в состоянье даже Авиценна.

А в голове —
морзянка ста несчастий.
Он — явный аръергард людского прайда.
Себя на две
распиливая части,
он шлёт наружу Джекила и Хайда.

Поэта гложет
страсть к борщам и гейшам
да трепетная жажда дифирамба.
Но кто же сможет
отнести к простейшим
творца трагикомического ямба?

Давно не мачо,
услаждавший уши,
обыденный, как старая таверна,
он по-щенячьи
подставляет душу
под плюшевую лапу постмодерна.