Александр Габриэль - Небосвод несвободы

Будучи повсюду — в Лиме, в Гродно, —
жил бы я, как страждущий Тантал,
становясь в мечтаньях кем угодно, только, боже мой, не тем, кем стал:
приземлённым саркастичным малым,
ни во что не верящим ни в грош…

Через час восход сияньем алым, схожим с одеянием вельмож,
озаряя тихим светом крыши, тьме не оставляя ничего,
сбросит всё изложенное выше в урны подсознанья моего.
День, лукавый символ несвободы, снова у дверей меня встречай!

В чайной чашке — тёмные разводы от иллюзий, выпитых, как чай.

Мир почти окончательно съехал с ума
от капризных вождей да невиданных бедствий.
В корабле перепутаны нос и корма,
и причины задавлены тоннами следствий.
Мир от поезда века бездарно отстал.
Совесть — больше не ноша. Не мука Тантала.
Оружейный металл на презренный металл
обменяет любой обладатель металла.
Здесь хорош только ты. Всяк другой нехорош —
он не так и не тем отбивает поклоны…
И помножена аудиовидеоложь
на вскипающий мозг потребителя оной.
Новый день, на осколки нам души дробя,
громыхает, как танк, по дорогам Конкисты…
Словно бог, поистративший веру в себя,
просто плюнул на всё и ушёл в атеисты.

Не так черны и безнадёжны тени,
уже тепло проклюнулось с утра…
Религиозных птичьих песнопений
приходит к нам пора, мой друг, пора .
Почти весна. Простудные напасти,
колючий бриз, свирепые дожди…
Надрывные штампованные страсти
уже на низком старте, погляди.
Смотреть на небо больно, как в июле,
как будто мы — в касании, вблизи…
И яростные солнечные пули
взрезают лад оконных жалюзи.
Ни слова правды нет в погодной сводке,
но свеж и вкусен воздуха глоток.
И снега полинявшие ошмётки
улитками сползают в водосток.
Весна как жизнь. Дождись, ещё немножко,
своих надежд не отправляй на слом…

Жаль, время, как шагреневая кошка,
бесстрастно исчезает за углом.

меня отражать не желает зеркальный овал
и маятник бьет по вискам в равнодушии мерном
рождая вопрос коим гамлет себя убивал
хоть знали достойный ответ розенкранц с гильденстерном
бездумно скольжу по венозному тонкому льду
я был и я есть но возможно что больше не буду
натыкал в моих двойников гаитянский колдун
колючих иголок и вывел на чистую вуду
никак не спасают мечты алкоголь и ушу
бесплотно-бессильна и злая и добрая фея
в итоге я верю лишь только тому что пишу
как некто писавший евангелие от матфея

Перелопатив весь рунет, загнав такси и три трамвая,
я понял: смысла в жизни нет. Есть только жизнь как таковая.
Она сплелась в цепочку дней, ни разу не прося антракта,
и нам давать оценки ей — по сути, несуразно как-то.

Мы не позна́ем жизни суть, уйдя однажды днём весенним,
но всё равно в кого-нибудь мы наши души переселим.
Заката розовый подбой, последние объятья стужи…
Но не грусти: без нас с тобой весь мир подлунный был бы хуже.

Житейских истин угольки нам озаряют путь недлинный,
даря венозный блеск реки на белом бархате равнины,
туман, арктические льды, Париж, и Питер, и Памплону,
и аритмичный свет звезды, летящей вниз по небосклону.

Сиди, травинку теребя, философичный, словно Ганди,
не выбирая для себя тревожный modus operandi;
воздавший должное вину средь тихо шелестящих клёнов,
люби одну, всего одну, одну из сотен миллионов.

Не испещряй судьбы листы смятенным перечнем вопросов,
я не философ, да и ты, мой друг, ни разу не философ,
давай всё так и сохраним — закатный луч и свет на лицах —
пока едва заметный дым из трубки времени струится.

Я временщик, коль посмотреть извне,
и сердце всё, как есть, принять готово.
Как ни крути, оставшееся мне
незначимей и мельче прожитого.
Мне больше не войти в свои следы;
всё чётче ощущаю что ни день я
себя на ветке капелькой воды,
набухшей ощущением паденья.
Стираются и боль, и благодать.
Как ни хрипи натруженной гортанью,
но стало невозможно совпадать
со временем, сменившим очертанья.
Услышу вскоре сквозь тугую вязь
словес, недосложившихся в поэзу:
« Которые тут временные? Слазь! »
И я скажу: «Я — временный».
И слезу.

Стакан наполовину полон, стакан наполовину пуст.
Не вей над нами, чёрный Воланд, как пар в морозный день из уст.
И небо, как «блины» на штанге, нам давит на́ души с утра…
Не рей над нами, добрый ангел, творец стерильного добра.

Мы вместе составляли сумму, ровняли взбрыки амплитуд.
Наверно, съели фунт изюму и, без сомнений, соли пуд,
познали влажный смрад колодца и мощь бетховенских сонат;
мы были два канатоходца, один делившие канат.

Мы не в печали, не в обиде, но где ж они, цветные сны?
Давно никто из нас не видит отличий мира от войны.
В глазах — бескрылое смиренье, кричащая больная тишь.
Двух наших ярких точек зренья и в микроскоп не разглядишь.

Нет сил ни с саблею на танки, ни в омут чистого листа
на том буранном полустанке, где смачно бьют под дых полста,
и ты знакомишься с распадом, сжимая в точку свой объём…
Стакан — наполовину с ядом.
Но мы его допьём.
Добьём.

Не веруй в злато, сказочный Кощей,
и не забудь в своем азарте рьяном
про факультет ненужнейших вещей,
в котором ты работаешь деканом.
Там старый велик, тихий плеск весла;
от дедушки — смесь русского да идиш…
Смотри, что отражают зеркала:
ужели то, каким себя ты видишь?
И связь времен не рвётся ни на миг
согласно философскому догмату.
Вот груда: со стишками черновик
и порванный конспект по сопромату.
А дальше — больше. Связка мулине
(зачем?) и писем, памятных до дрожи,
рисунки сына (явно не Моне)
и аттестат (на инглише, его же).
От вздоха, от тоски не откажись:
в любом пути есть время для антрактов…
Ведь что такое прожитая жизнь,
коль не набор бесценных артефактов?
От памяти почти навеселе,
вернись к себе, туда, где сопроматов
и писем нет. Лишь кофе на столе,
где рядом — Чехов, Кафка и Довлатов,
где в том углу, в котором гуще темь,
где воздух вязкой грустью изрубцован —
в нехитрой чёрной рамке пять на семь
на стенке фотография отцова.

Ушёл в долгосрочный отпуск угрюмый бог,
кораблик его безрассудно летит на мель.
Не зря в словосочетании «belle epoque»
торчит, ухмыляясь, глумливый эпитет «belle».
Сменить бы безумный курс — да кишка тонка;
завещано лопнуть — но всё же держать фасон.
Предчувствуем апокалипсис. А пока
погромче включаем хип-хоп, бэйс-энд-драм, шансон.
А в слове «погромче» ясно звучит «погром» —
фатальнее, чем пресловутое «се ля ви».
И то, чем пугал нас обыкновенный Ромм,
глядит нам в глаза и вливается в наш тиви.
Мы странно свободны. Словно картофель free.
Мы песни поём, горделиво идя на дно.
И впору на интерес заключать пари:
кто первым из Избранных вдарит по красной кно…
Пора по местам, и третий звонит звонок,
замолк заполнявший паузы менестрель…
На наших глазах кончается belle epoque,
а с нею всё то, что когда-то казалось belle.