Александр Габриэль - Небосвод несвободы

И курят в сторонке Жан-Поль с Мишель.
Они постарели. А мы — ничуть.

Слёзы от ветра шалого вытри
в сумрачной мороси дней…
Как ни смешай ты краски в палитре —
серое снова сильней.
Серые зданья, сжатые губы,
мокрого снега напев…
День безнадёжно катит на убыль,
еле родиться успев.
Туч невысоких мёрзлые гривы —
словно бактерии тьмы.
Осень на грани нервного срыва.
Осень на грани зимы.
И чёрно-белым кажется фото,
лужи вдыхают озон…
Эх, полюбил бы кто-то кого-то…
Но — не сезон.
Не сезон.

Мы словно бузотёры в старших классах:
кривились рты в презрительных гримасах,
хоть что делить — никто не ведал сам.
Два мнения, два вопиющих гласа
чадили, словно жжёная пластмасса,
взлетая к равнодушным небесам.

Была зима. Казался воздух ломким,
а каждый шёпот — безобразно громким,
как грубый скрип несмазанной арбы.
Не видимый банальной фотосъёмке,
нам в спины бил змеиный хвост позёмки,
вздымаясь, словно кобра, на дыбы.

Блуждая между трёх дремучих сосен,
мы спорили. И каждый был несносен,
стреляя всякий раз до счёта «три»…
Был хор фальшив, хоть не многоголосен,
и было в целом свете минус восемь,
не больше. И снаружи, и внутри.

Всё было так нескладно и нелепо…
Любовь крошилась, как кусочки хлеба,
а ветер острой крошкой лица сёк…
И, раненые влёт шрапнелью снега,
мы мяли в омертвевших пальцах небо,
как школьник — пластилиновый брусок.

В границах заколдованного круга,
где не было ни севера, ни юга,
звенело: «Я так больше не могу…»
И наши тени, вскормленные вьюгой,
всё дальше расходились друг от друга
на жёстком хирургическом снегу.

Он любил её (не пытаясь составить пару
и стесняясь своей неловкости, комплексов и очков)
в тот утренний час, когда цокали по тротуару
мушкетёрские острые шпажки её каблучков.
Он думал о ней (по ночам, по утрам, в сиесту;
сам себе говорил: «Пропадаю. Ведь так нельзя ж!»).
Хоть и жил совершенно рядышком, по соседству,
но, встречая её, исчезал и врастал в пейзаж.
Ей впору б спешить на пробы к Феллини и Копполе —
омут гибельных глаз и татарская резкость скул,
лёгкость быстрого шага, балетная стройность тополя…
Только он — умирал и не мог подойти. Олд скул.
А она, а она тускло в офисной стыла рутине,
каждый день был расписан. На всё был размеренный план;
а в квартирке на стеночке — фото Паоло Мальдини,
гениальнейшего защитника клуба «Милан».
За зимою зима, время мчалось, взрослели школьники,
Михаэль Шумахер царил на этапах «Гран-При»…
Как странно бывает: в любовном простом треугольнике
стороны треугольника невидимы изнутри.
Мегаполис печально богат разобщённостью жителей
и трагически скучной похожестью каждого дня…
Своему я герою кричу и кричу:
«Будь решительней!» —
только он ведь не слышит. Давно как не слышит меня.

Я с ней не был знаком, даже имени я не знал.
Чуть припухшие губы, лёгкие босоножки…
Был в руках у неё на кроссворде раскрыт журнал
с молодою ещё Андрейченко на обложке.
Я лишился привычной лёгкости Фигаро;
я слагал варианты, но не сходилась сумма…
До чего ж малолюдно было в тот день в метро
в два часа пополудни, в субботу, в районе ГУМа.
Эта встреча казалась даром от Бога Встреч,
даже воздух вокруг стал пьянящим, нездешним, горним…
Но куда-то, не зародившись, пропала речь,
встав задышливым комом, дамбой в иссохшем горле.
А когда она вышла, досрочно сыграв финал,
что осталось во мне —
ощущенье беды, тоска ли?
И глядел в потолок незакрытый её журнал
с неразгаданным номером двадцать по вертикали.

Ведь ничто не мешает: ни шум, ни работа, ни лица…
Надо, надо бы сесть-написать-объяснить-объясниться.
Зря себе говорил он: молчи, мол, скрывайся, таи;
вновь бетонными сваями кажутся точки над i,
а в мозгу — непокой, неуют и разброд. Психбольница.

Он сидит и слова выгребает из пыли и сора;
над бессвязной строкою летают качели курсора.
Но попробуй, поди, в грубый невод из слов улови
истончившийся пульс уходящей из сердца любви…
Но молчание — мелкая месть, не достойная Зорро.

Словно в зеркало, он всё глядит в монитор до рассвета,
никому не желая прощаний, похожих на это…
За бессонным окном никнут тени окрестных фазенд,
и никак, и никак не нажать эту клавишу «Send»,
покаянную правду даря уходящему лету.

Скоро кончится ночь. День начнётся бренчащим трамваем,
молодым ветерком и собачьим восторженным лаем.
День, забитый делами, его опьянит, как вино,
и в который уж раз он внушит себе только одно:
малодушия нет.
Есть, возможно, проблемы с вайфаем.

Снег идёт и идёт. Ни запрета ему, ни этики.
Снег идёт и идёт, возведённый в квадрат и в куб.
У зимы на лице — ни малейших следов косметики,
лишь нетающий иней на тоненькой нитке губ.
С ней сражаться — как в гору, на пик колесо везти:
колесо ускользнёт. И начнёшь, как всегда, в низах…
Снег идёт и идёт. Ни стыда у него, ни совести.
Да от белого, вечного белого — резь в глазах.
Мы мечтою о лете с тобою навек обмануты.
Лета больше не будет. И лучше о нём забудь.
А пока — в ледники по бивни врастают мамонты,
и в термометрах — там, за окном — замерзает ртуть.
В небесах — ни вечерней звезды нет, ни солнца рыжего.
Снег идёт и идёт. Нагло лезет в дверной проём…
Снег идёт и идёт. Но мы выживем. Точно выживем,
если ближе мы будем.
Ближе.
Совсем вдвоём.

У нас и общего, по сути — ничего.
Тебе я чужд, как кроманьонцу — карта вин.
Глядел бы так на Ионеску Мариво,
взирал бы так на бабуина бедуин,
как смотришь ты.
И два опаловых огня
насквозь пронзают беззащитного меня.

Я лишь асфальтовая тень, я солнца блик,
я перекатная растерянная голь.
Идёт игра. Но мы — команды разных лиг.
Прошла минута, но ведёшь ты десять — ноль.
Ну, убивай же, добивай, круши, кроши —
ведь всё равно же на трибунах ни души.