Александр Габриэль - Небосвод несвободы

Время, бывает, в обратную сторону движется,
в край, где и слово, и буква уже не в чести.
Брэдбери помнил, как книги сгорают и книжицы
волею тех, кто умеет костер развести.
Снова они наступают, визгливые лешие,
гении мутных ток-шоу и брутальной сохи.
Незачем думать, что спички у них — отсыревшие:
эти везде и всегда держат порох сухим.
Эти — сожгут всё подряд, не попросят прощения;
им Торквемады пример и сейчас по плечу.
Я — возражаю. Во вкусе плодов просвещения
сам, без подмоги чужой разобраться хочу.
Вещи мельчают от употребления частого.
Всё заменимо: работа, еда и кровать…
Только оставьте птенцам из гнезда Луначарского
право решать, где свое наркомпросо клевать.

Всё продумано в летнем коллаже,
чтоб пробиться и в будни, и в сны:
тонкогубая ниточка пляжа,
гребешок подуставшей волны.
Бриз, лубочной дыша пасторалью,
зародился и снова исчез…
Золотой олимпийской медалью
солнце гордо сверкает с небес.

На него и поглядывать больно.
В трёх шагах, изворотлив, как язь,
пляшет в воздухе мяч волейбольный,
вкруг оси неустанно крутясь.
Рядом — сочные звуки гобоя,
хоть источник не виден нигде.
Краб глядит, как на кромке прибоя
лучик солнца танцует в воде.

Крики чаек, детишки, бикини,
лёгких лодок тупые носы:
ведь бывают минуты такие
и бывают такие часы;
ибо пропасть от лета до Леты —
широка, как орга́на мехи…

Даже странно, что летом поэты
сочиняют плохие стихи.

Всё дольше ночи. Но пока — привольно дню.
Непросто с негою расслабленной проститься…
И вновь по глянцевой небесной авеню
подобьем гоночных машин несутся птицы.
Слепящий диск с утра глядит в оконный створ,
как круглолицая мадонна кисти Джотто.
Но мы-то знаем: этот август — светофор,
зелёный свет в котором сменится на жёлтый;
и осень гугловский собой заполнит топ,
войдет к нам в кровь, как будто шалый изотоп,
асфальт на радостях укрыв листвою прелой…
И лето, чутко повинуясь знаку «STOP!»,
нажмёт на тормоз лёгкой ножкой загорелой.

В который раз стена идёт на стену,
в который раз страна встаёт к мартену,
а на ТВ — насупленный мессир.
Победный рок-н-ролл гремит басами;
почти соприкасаются усами
улан, гусар, рейтар и кирасир.

Фельдмаршал гипнотические пассы
толкает в обезумевшие массы,
которые у Родины в долгу.
И верят все: рассвет вот-вот забрезжит.
Строка «Швед, русский колет, рубит, режет»
кипит в адреналиновом мозгу.

Сердца пылают праведным пожаром,
и над землёй висит воздушным шаром
страстей мильоноваттовый накал.
Не пожелав нейтрально отсидеться,
вновь пятая колонна в диссидетство
впадает, словно Селенга — в Байкал.

А прочим — тишины одной лишь хотца
и думается: может, обойдётся,
да сгинут к бесу боль да ратный труд,
и станет небо — близко, море — мелко,
и будет мир, где пушкинская белка
из ядер выгрызает изумруд.

День лаконичен, словно примечание,
ремарка терпеливого ума.
Гляди в окно на серое молчание,
вползающее в серые дома,
на чаек, онемевших, словно кондоры,
скользящих в небе, как в реке форель,
на то, как ветер обретает контуры,
пытаясь дуть в незримую свирель.
Рассматривай в шершавой полутемени,
как будто это выдалось впервой,
гримасу остановленного времени
на скорбном лике мокрой мостовой.
По лобным долям молотком из войлока
стучит пока терпимая мигрень…
И, словно кепи, твидовое облако
на небоскрёб надето набекрень.

«Стираются и боль, и благодать
Как ни хрипи натруженной гортанью,
но стало невозможно совпадать
со временем, сменившим очертанья.
Услышу вскоре сквозь тугую вязь
словес, недосложившихся в поэзу:
«Которые тут временные? Слазь!»
И я скажу: «Я — временный».
И слезу».