Александр Габриэль - Небосвод несвободы

Минута эта, ты б тянулась целый век,
в глазах синел бы неба медный купорос…
Шаг влево, вправо — всё считается побег,
и я к земле чугунной статуей прирос,
в душе моля: «Не исчезай, не уходи…»
И жизни нет ни впереди, ни позади.

Люби меня, люби, пока я есть —
покуда в тихом небе звёзд не счесть,
покуда сердце не отполыхало,
покуда я, держа баланс, стою,
покуда поражение в бою
не шлёт за мной валькирий из Валхаллы.

Люби меня, пока я не погас,
вплети меня в рассказ, в былинный сказ,
в движенья рук, в сердечные движенья,
в душевный и другим не зримый пыл,
чтоб был тот факт, что я на свете был,
непроницаем для опроверженья.

Небытие, лавины снежной ком,
всё слижет, как корова языком,
размоет очертания предметов…
Но кто его поймёт: в потоке лет
на семь пришедших из пословиц бед,
возможно, мы отыщем семь ответов.

Нам друг от друга незачем скрывать,
что быть тому, чему не миновать.
Но даже если обмелеют строчки,
и инеем укроет провода —
люби меня. Возможно, что тогда
и смерть, вздохнув, попросит об отсрочке.

Всё закончилось. Се ля ви…
Есть твоё, есть моё. Нет нашего.
Всепогодный костюм любви
будет кто-то другой разнашивать.
Все свои — за грядой кулис.
Против Крамеров — только Крамеры.
Словно выкачан воздух из
нам назначенной барокамеры.
Одиночество. Ночь без сна
бьёт по темени, словно палица.
Память прежде была нужна.
Ну, а нынче нужней беспамятство.
Под ногами дрожит земля;
спят игрушки и спит масс-медиа…

Вот такая финита ля
человеческая комедия.

От хлещущего ветра за окном
грустней глаза. И хмурый метроном
поклоны отбивает ночи чёрной…
Мне так хотелось принимать всерьёз
всю эту жизнь, весь этот мотокросс
по местности, вконец пересечённой —

увы. И попугаем на плече
сидит смешок. Всё ближе Время Ч
по воле непреложного закона.
Но даже при отсутствии весны
все времена практически равны,
включая время Йоко. В смысле, О́но.

Хоть сердце увядает по краям,
храни в себе свой смех, Омар Хайям,
он для тебя — Kастальский ключ нетленный.
Ведь только им ты жизнь в себе возжёг,
и только он — недлинный твой стежок
на выцветшей материи Вселенной.

И думаю порой, пока живой,
что, может, смерти нет как таковой.
Она — извив невидимой дороги;
а я, исчезнув Здесь, возникну Там,
и кто-то свыше тихо скажет: «Ста-ам!» 1 1 Стам (иврит) — идиома, в одном из своих значений призывающая не принимать всерьёз сказанное/совершённое перед этим, свести всё к шутке. ,
насмешливо растягивая слоги.

Ни зги, ни зги. Четвёртый час утра.
Ночь напоследок выверяет гранки.
А в комнате — пришедший из вчера
невыветренный запах валерьянки.
Тьма бьётся в окна, словно в волнорез,
и отступает с деланным испугом.
И стены, словно Пушкин и Дантес,
неторопливо сходятся друг с другом.
Спит кошка у окна. И видит Бог —
всеведущ, всепрощающ, всепогоден, —
как дышащий покоем чёрный бок
той темноте за окнами угоден .
И ты бы так, и ты бы так хотел:
спокойно спать сумняшеся ничтоже,
не прозревая горестный предел,
случайный, как пупырышки по коже.
Но вдруг сверкнёт, как дрогнувший лорнет,
стекло окна — по логике земного
вращения — и ночь сойдёт на нет,
как безвозвратно сказанное слово.

Осень — странное время. В нём трудно искать виноватых.
Улетают надежды, как дикие гуси и Нильс…
Дождь проходит сквозь сумрачный воздух, как пули сквозь вату,
бьёт аллею чечёточной россыпью стреляных гильз.
От скамейки к скамейке, подобно пчелиному рою,
мельтешит на ветру жёлтых листьев краплёная прядь…

Я, возможно, однажды свой собственный бизнес открою:
обучать неофитов святому искусству — терять.
И для тех, кто в воде не находит привычного брода,
заиграет в динамиках старый охрипший винил…
Я им всем объясню, как дышать, если нет кислорода;
научу, как писать, если в ручках — ни грамма чернил.
Я им всем покажу, как, цепляясь за воздух упрямо,
ни за что не сдаваться. Я дам им достойный совет:
как спастись, в темноте провалившись в глубокую яму,
как карабкаться к свету, завидев малейший просвет.
Нарисую им схемы, где следствия есть и причины,
и слова подберу, в коих разум и сердце — родня…

Я себя посвящу излечению неизлечимых,
ибо что, как не это, однажды излечит меня.

Остаются слова. Словно ампула с дозой лекарства
(впрочем, вряд ли лекарства. Скорее, простого плацебо).
Понимающий это — возможно, особая каста
разучившихся ждать и с надеждою пялиться в небо.
К океану сползает закатного солнца тонзура.
Всё идёт и пройдёт по придуманной кем-то программе…
Остаётся стиха бесполезная акупунктура —
слабый шанс поддержать синусоиду в кардиограмме,
остаётся стиха невесомо-аморфное тело,
заполняя пространство собой, как сбежавшее тесто…
Ну, а собственно жизнь — это лишь стихотворная тема,
неизменно выламывающаяся из контекста.

Каждый день — словно явь, только чем ты себя ни тешь,
но циничный вопрос возникает в мозгу опять:
ну, а вдруг это просто кино, голливудский трэш,
и слышны отголоски выкрика: «Дубль пять!»?
Вдруг ты сам лишь мираж, одинокая тень в раю,
пустотелый сосуд, зависнувший в пустоте?
Ты сценарий учил, ну, а значит, не жил свою,
заменяя её на прописанную в скрипте.
Дни летят и летят бездушною чередой —
так сквозь сумрачный космос мчатся кусочки льда…
И невидимый Спилберг выцветшей бородой
по привычке трясёт, решая, кому куда.
Спецэффекты вполне на уровне, звук и цвет,
и трехмерна надпавильонная синева…
Жизнь прекрасна всегда, даже если её и нет.
А взамен её, недопрожитой —
синема.

На древесном стволе, как колье — паутинные нити;
лето сбросило темп, приближаясь к законной фините;
ртутный столбик устал и не ставит рекордов уже́.
Траектории птиц — словно линии в школьной тетрадке.
По прозрачному небу в художественном беспорядке
проплывает, смеясь, облачков белорунных драже.

Оставайся подольше, продлись просто так, без резона,
этот странный сезон, называемый «сменой сезона»,
в одноцветие лета вплетающий огненный цвет.
Этот мир сам себе — наподобие главного приза.
Подставляя себя под порыв океанского бриза,
он стоял, и стоит, и стоять будет тысячи лет.