Андрей Ханжин - Подборка стихов А. Ханжина с предисловием А. Сомова

сериалы, шансон, "бляндер буду" и чифир на книжках,

пара местных различий, а в общем — страна в унисон

подпевает вприсядку, вприпляс деловым гомосекам,

вроде всё как всегда, наплевать, эх, дубинушка, ух…

Меж блатными и кухней — Россия. И смерть человека

не утрата, не горе, а корм для малиновых мух.

Что друзьям отвечать… ведь не страшно, не голодно. Нежить.

Передайте привет ну каким-нибудь новым друзьям.

Трёхэтажными крою. И в этом мне кажется свежесть

монотонности этой ебучей. Простите меня.

Он умирал на пересылке,

там было холодно. И в щели,

я знаю, сыпались снежинки,

они страшней всего, их ели

беззубо — с рукавов бушлата,

там было холодно, и ветер

не выл — стоял штыком солдата,

скота какого-нибудь, Пети,

в румянце… черт с ним. Умирая,

в любом лице искал спасенья,

на вшивых нарах, корчась с краю,

не до стихов. Какой там гений,

какой там век вгрызался в плечи,

он умирал. Один. В безлюдье.

И сукой лагерною вечер

шипел над ним: «Он жить не будет,

не будет жрать, дербаньте пайку,

да мордой в пол от вертухая».

А он глядел как попрошайка,

прося сочувствия, я знаю,

там было холодно, и урки

его раздели, смерть поэта…

Одним жидом, одним придурком

в бараке меньше — больше света.

Он умирал. И кашель с кровью,

и слезы высшего бессилья,

и пидарас у изголовья,

и все вокруг — его Россия.

Вот Лермонтов, смеясь, шагнул под пулю,

вот Маяковский жало вштырил в грудь,

послушай как шуршит домашний улей,

как освещен витринами наш путь,

Нелепы как галантные герои,

как гении погибшие смешны,

послушай как народ шагает строем,

своей не нарушая тишины.

Вот Мандельштам из мертвого сугроба

презрительно смеется, смерти нет,

существованья скотскую оглоблю

не смеет на себе волочь поэт.

Грохочет пьяным хохотом Высоцкий

(кагором райским все похмелены)

гляди в себя — увидишь дно колодца,

детали здесь особенно важны,

когда влюбился в собственное тело,

в подвижный труп с чернильницей в башке…

Несчастный, ну кому какое дело

о чем ты говорил накоротке,

стихами недоверчивому богу,

не все ль равно количество томов,

где Пушкин смог, там тысячи не смогут

не то что петь, открыть не смогут ртов,

лауреаты, члены, медалисты…

Вот Гумилеву страшно у стены.

И кажется никто из нас не мыслит

такой судьбы, ведь все одарены

примерно равно, в общем все нелепы,

в истории останется лишь тот,

кто в бесконечность жизни веря слепо,

стреляет вдруг в пророческий свой рот.

Метель, метель, застывшая собака,

крупа сечет дрожащие кусты,

остывший чай в бокале с черным маком

и на стекле стеклянные цветы,

метель, метель, за тысячи столетий

седая вьюга так же молода,

естественна и равнодушна к детям,

метель, метель и сердце изо льда,

не прикурить, не встать, не осмотреться,

метет в подол бульварных магдалин,

и ледяное охнувшее сердце

летит, стуча в навьюженной пыли,

метель, метель зовет и завывает

и дверью бьет, и мечется в глазах,

и черный снег в бокале с черным чаем,

и жизнь уже похожа на вокзал,

откуда все разъехались и рельсы

метелью под перрон занесены,

не радуйся, не помни, не надейся

на оттепель, засни, но даже сны

бесцветные свистят под одеялом,

метель, метель прокисший мутный свет,

забилась кровь летающим крахмалом

и больше ничего в крови той нет.

Такие дни… Так тысячи историй

искали оправданье в паре слов.

Ночами я люблю смотреть на море.

мечтая, что еще не повезло,

что волны разобьются, станет тихо,

такие дни… в прозрачной тишине

рассказчик моей жизни, тайный диктор,

расскажет монотонно обо мне.

Такие дни, водой текут, проходят

как будто никуда, покоя нет,

случайное стечение мелодий,

такие дни — обычность долгих лет,

у всех ли так, любой ли знает цену

прошедшим дням… Свобода и покой,

и душераздирающие сцены

ленивою написаны рукой.

Ночами я люблю смотреть на звезды,

в гигантское ничто, такие дни,

смотреть на них и верить, что не поздно,

что на удачу вспыхнули они

Или ты, постоянная радость, течение сна,

пламя вспыхнувших кружев на платье возлюбленной Фета,

или вечер в театре, эстрадная рифма "весна",

или морфий, который поэт называл "марафетом",

список бреда, набор инструментов для первой любви,

пальцы юноши, нервно играя, крадутся под платье,

и бессмертная просит о том, чтоб ее отравил

на последней странице романа бездарный писатель.

Песни скуки, в них губы кусает отчаянный смех,

говори непонятно — в отечестве станешь пророком,

только крупные кражи имеют тиражный успех,

пальцы юноши, нервно играя, воруют у Блока

проездной на метро, лабиринты, мозаичный ад,

где- то здесь, на "Марксистской", томится в час пик Эвридика,

посмотри на ряды душегубов — военный парад!

русский марш, доводящий дрессурой до нервного тика,

разлюбить ни за что, возлюбить за бутылку вина,

будет сказано кем-то за ужином лет через двести,

подгорели котлеты и осточертела жена,

и по-пьяни (во рту оливье) — пугачевские песни,

до скончания дней, до последних китайских трико,

поминая княжну Чавчавадзе, мечтать до инфаркта

о раздвинутых ляжках и шарить в ширинке рукой,

и Олимпию видеть в минетчице Вике с Монмартра.

Или ты, королева тетрадей в двенадцать листов,

черных гелевых стержней моих сумашедшая муза,

покажи мне язык, чтобы этот собачий вальсок

стал гвоздем дискотек подмосковного города Руза,

где сисястая блядь целоваться учила взасос,

и с тех пор я стихами ищу ее губ лихорадку,

Айседора Медведева, Анна Сергеевна Мосс,

заразившая триппером Шарля Бодлера мулатка.

Говори о любви и резцы наводи для укуса,

старых стен желтизна, гималаи заснеженных крыш,

зимних сумерек дождь, фонарей перебитые бусы,

тебе некому спеть, ты со злости в глаза им молчишь.

Тебе некому жить, крикни: «Зиг!», оторвутся соседи,

за бутылкой чашмы мир окажется кухонно прост…

и за кухонный нож тебя может быть вытащит медик,

если не возмутишся когда он проколет наркоз.

А потом полыхнет и вагоны ошметками мяса

перемажут платформу Аллаху Акбар, будний день,

мордобой и напильники, девушки бьют черномазых,

и Христос упаси вас увидеть убитых детей.

Говори о любви и свинцовые делай кастеты,

бляхи флотских ремней заливай, так соскучились все

по кровищи на площади, слишком уж черное лето

разморило душонки и тушки свалило в бассейн.