Андрей Ханжин - Подборка стихов А. Ханжина с предисловием А. Сомова

в котором пузатые женщины прыгают в прорубь,

хотелось бы в Лондон, но я поднадзорная тварь,

молюсь в черно-белый газетный портрет прокурора.

В Самару, оттуда, как водится, в Ессентуки –

где лечат гастрит минеральной водой ваххабиты,

наколки сведу электродами с левой руки,

«Тойоту» куплю, буду ездить с бейсбольною битой,

в Самаре, я знаю, где можно татарином быть

и с матерным батюшкой вместе ходить в синагогу,

за «Крылья Советов» болеть и Россию любить,

ну так, элегантно, как любят английского дога.

Уеду, уеду, чтоб не вспоминать никогда

о той, что чуть слышно ревет СМС из Торонто,

уеду, чтоб сгинуть в Поволжье уже навсегда,

от клубных поэтов и глупых рублевских виконтов.

Уеду в Хабаровск, в Арсеньев и в Ханты-Мансийск,

уеду туда, где сгорели все библиотеки,

уеду туда, где Киркоров — народный артист,

где хуй доедают без соли и присно вовеки

за «Крылья Советов», за Путина, за «Булаву»,

которая падает точно в чукотские чумы,

в Самару, чтоб пальцами тыкать, увидев Москву

по Первой программе, в дерьме Государственной думы.

Уеду, уеду, практически сгину уже,

осталось немного — забыть, что когда-то у моря

с друзьями погибшими пил самогон в гараже

и верил, что гений не может творить без запоя.

Теперь в никуда, безразлично, за что б ни болеть,

что после Толстого писатели суть идиоты,

в Самару, конечно, чтоб там от тоски умереть,

ведь только в тоске еще можно поверить во что-то.

Шрам йикссур

Шагами не мерить,

в свободу не верить,

под Диму Ревякина и «Моторхэд»

шагают по воздуху юные звери,

которым всего-то полтысячи лет,

под Кинчева и под нацистские марши,

по шкурам в тротиле,

по мясу в болтах,

с ножами в таджиках,

с кишкой в манной каше,

шагает по воздуху доблестный страх.

А воздух так плотен,

ни слова, ни вздоха,

чуть-чуть задержался — накрыла волна

бессмысленных дум гауляйтера Коха

о том, как должна задыхаться страна.

А воздух отравлен, в нем черви да мухи,

и крик, как напильник, хрустит на зубах,

из кладбищ костлявые смотрят старухи

на тучу, висящую будто губа

творца-людоеда, в котором нет веры,

от неба спасение — экстази жрать,

и жарить в парадном суровую стерву

и томную бестию, Родину-мать.

Под Жанну Бичевскую, под «Оборону»,

в доспехах из труб страшной фирмы «Транснефть»

идти подыхать за икру и корону,

за форум в Давосе, счастливая смерть

наивного инка из Нечерноземья.

А воздух накрыт голубой пеленой,

в нем мертво стоят васильковые зебры,

нажравшись ромашек. Покой неземной.

Покой будто в морге, в приемной «ЛУКОЙЛа»,

резиновой битой по буйным мозгам,

шагают безмозглые в светлое стойло,

маяк проблесковый — сползает гроза

с Охотного ряда к Охотскому морю,

убейтесь, гигантские, вас не спасут

ни Вова, ни Дима, ни сгинувший Боря,

ни Европарламент, ни Страсбургский суд.

А воздух, как висельник, пасмурно-синий,

шагайте, шагайте не глядя, вперед,

ведь висельник этот застыл над Россией,

которая с ним никогда не умрет.

И тихо-тихо оттепель, и ночью

от боли головной дурные сны,

февраль, и распустившиеся почки,

как выкидыш отчаянной весны,

которой жить до вторника, не дольше,

ее зарежет утренний мороз,

и на стекле набьет холодный кольщик

нечаянный узор из белых слез.

И до апреля будет волноваться

живое сердце — быть или не быть

той сорок пятой смене декораций,

и улыбаться этому, и плыть

без ветра, без течения, без цели,

не видя дна, не зная высоты,

на узеньком плоту своей постели

туда, где разбиваются мечты.

Добрый вечер, полковник Каддафи,

сок берёзовый, родина, мать,

руки, лезвие, зеркало, кафель,

умирал, умереть, умирать,

телерадости, улица, ужас,

аллилуйя, намасте, акбар,

гигиена, служение, ужин,

ясновидящий Пауль — кальмар,

добрый вечер, полковник Каддафи,

видеть солнце в проломе окна,

бита, чурки, динамовский шарфик,

облизать, чем гордится страна,

обывателем есмь, мародёром,

дети в школе, мертвец под столом,

славословить бессмыслие хором,

гутен морген, хай живе, шолом,

добрый вечер, полковник Каддафи,

руки, лезвие, пуля, укол,

баррель, биржа, критический график,

кровь на обуви, вымытый пол,

Чехов, Ленин, Толстой, Чикатило,

всем сидеть, рассосётся само,

вес души в килограммах тротила,

небыль, нежить, ничто, nevermore.

Падкие на оттепель, на зелень

утренней травы, на нежный сон,

всё пройдёт, вам кажется, в апреле,

ждём его, смотрите,

вот и он,

в красном… Это вымазаны шпоры

всадника, загнавшего коня.

Милые мои, оставьте споры,

просто посмотрите на меня.

Я — апрель, губитель вашей лени,

дайте сигарету, я устал

видеть опостылевшую зелень,

слышать этот кухонный вокал:

"Не было б войны", какая мука

паутины смахивать с небес,

господи, прости, но ты же сука,

раз сегодня утром не воскрес…

Радио, омой волною ноги,

музыка, пронзи меня смычком,

посмотри, как хочется убогим

пасть пред телевизором ничком.

Вот — апрель, дышите этим чадом,

снегом чёрным, мёртвою водой,

мать-весна не ведает пощады,

вечно пробуждаясь молодой

в банке пива, нежить-одуванчик,

падкие на сладкие корма,

вас не станет, как ещё иначе

объяснить бессилие ума.

Чтобы любить тебя издалека…

Чтобы любить тебя издалека,

наверное, достаточно родиться

под Тверью, где кричат на облака

тверские обезумевшие птицы,

чтобы любить тебя издалека,

в железном обезлюбевшем Нью-Йорке,

оставьте мне рязанскую коморку,

чтобы любить тебя издалека,

смотреть, как льются звезды с потолка

и яблоня качается, и красным

усыпан мокрый пол моей террасы,

и книгами пролистаны века,

как больно — предпоследняя строка

из дома с опустевшим мезонином,

чтобы любить тебя издалека

достаточно быть просто славянином,

тяжелым, как Евпатий Коловрат,

оставившим недвижимость в Париже,

не важно — жил ли, важно — что не выжил

в раю, мечтая вновь увидеть ад

под Липецком, зеленая река,

поросшая сопливой паутиной,

чтобы любить тебя издалека,

из духоты чумного карантина,

смотреть, как уплывают облака

под Тверь, где вновь кричат на облака,

как девки на детей, кричат по-русски

безумные тверские трясогузки,

мучение — смотреть издалека…

Приблизительно. Шаг приближения — вечность.

Нависшее, звёздное — щель в заборе,

тихого Чехова тихие смерчи,

мысль человечья в замедленном повторе,